Хозяин словно не замечал их. Сложив в горниле костерком щепки и поленья и накидав сверху углей, оторвал от куска бересты длинную ленту, белую с черными крапинками с одной стороны и светло-коричневую с другой, поджег ее от лампадки и, прикрывая ладонью огонь, жадно пожирающий ленту и коптящий густым черным дымом, отнес к горнилу и сунул в костерок. Подождав, пока пламя разгорится получше, подкинул углей и неспешно заработал мехами, которые наполнили помещение жалобным скрипом и лопотанием.

Шумно хлопнув дверью, в помещение зашел священник, высокий, дородный и круглолицый, с красными от мороза и водки щеками и носом, с окладистой светло-русой бородой, в черной рясе до пят, поверх которой был надет на длинной, до пупа, серебряной цепи серебряный крест с большим рубином в перекрестии. Правой рукой он цепко, как за рукоять меча, держался за основание креста. Простуженным басом поп спросил у хозяина, показав бородой на нижнюю дверь:

– Там?

– А куда он денется, мертвый? – сказал кат.

– Ну, мало ли?! От колдуна всего можно ждать! – Поп выставил крест вперед, открыл нижнюю дверь и вошел в нее со словами: – Господи, спаси и сохрани…

И стрельцы скрылись за дверью. Вскоре оттуда выскочил юноша, опростоволосился, истово перекрестился несколько раз и вытер шапкой побледневший лоб. Второй стрелец выбрался задом, волоча за собой голое, задубелое человеческое тело, казавшееся черным от синяков и засохшей крови. Лицо трупа было обезображено, без ноздрей, губ и ушей, а закатившиеся глаза смотрели пустыми белками, напоминая комочки снега на саже. Грудь была разворочена, поломанные ребра походили на сучья с ободранной корой. Юный стрелец подождал, пока тело перетянут через порог, подхватил не сгибающиеся ноги с обожженными ступнями. Последним вышел поп, остановился на пороге, осенил крестным знамением комнату, из которой вынесли труп, и закрыл дверь, произнося:

– Во имя отца, и сына, и святого духа, аминь!

Стрельцы вытащили мертвого колдуна во двор, послышалось испуганное ржание и голос юноши:

– Балуй, сволочь!

Направился к выходу и священник, но хозяин преградил ему дорогу.

– Батюшка, молебен хочу… – скороговоркой произнес он.

– Чего тебе? – не понял священник.

– Молебен, во спасение души грешной, – повторил кат. – Вчера поутру в лесу шатуна на рогатину посадил. Шкуру хочу… в уплату за молебен…

– А-а! Ну, давай… Во спасение души – это надо, особенно тебе. Работенка у тебя того … – он посмотрел на орудия пыток, на хозяина – не обиделся ли? – и добавил: – Богоугодное дело делаешь – там зачтется… А шкуру давай. Мне сегодня уже поднесли одну. Ночью, слыхал, переполох был?

– Нет, спал я, – ответил хозяин, пряча глаза.

– Ну, здоров ты спать! Такой шум был – всех на ноги поднял, кроме тебя!

– А что стряслось?

– Медведь в терем княжеский залез, в коморку к ключнику. Разодрал его в клочья – если б не золотая серьга, не опознали бы. И дворового помял. Хорошо, стрельцы подоспели, упорались с косолапым.

– Медведь? Ключника? – переспросил кат.

– Ага. Тоже шатун. Лето сухое было, не нагуляли жирку, – сказал поп. – Непонятно только, как он в коморку забрался. Окно в ней зарешеченное, а дверь изнутри н засов была заперта, вышибали, когда услышали оттуда рев и крики. Странно все это. И зелья всякие в коморке нашли. С червоточинкой был ключник. Давно я к нему приглядывался, да не за что было зацепиться, ловок был, сукин сын!.. Ну, о покойниках или хорошо, или… – он перекрестился, потом боевито вскинул голову и цепче ухватился за крест.

– Где там твоя шкура?

– Сейчас.

Кат исчез за нижней дверью и вернулся через короткое время с пустыми руками и растерянным лицом.

– Нету, – промолвил он и подозрительно посмотрел вслед ушедшим стрельцам. – Вчера вечером была. Когда мертвеца затаскивал, была, ей-богу!

– Хитришь, братец!

– Истинный крест, не вру! – перекрестившись, поклялся кат. Поняв, что ему не верят, предложил: – Может, это – золотой? – Он вынул из-за пазухи мешочек, достал из него монету с зазубриной на обрезе. – За молебен… во спасение… Нет, дарю на церковь.

Поп проверил монету, впившись в нее белыми крупными клыками, довольно улыбнулся и спрятал в загашник под рясу. Благословив ката, протянул ему серебряный крест для поцелуя.

Кат приложился потресканными губами к багровому камню, на котором играли золотистые отблески, обслюнявил его и будто слизал отблески. И так и стоял, не разгибаясь, пока священник не скрылся за верхней дверью. Очнувшись, подошел к лавке, порылся под покрывалом, серым в рыжих подпалинах. Находку сжал двумя руками, осторожно вынул из-под покрывала, поднес к горну. Потемневший от засохшей крови узелок упал в самый жар, на раскаленные, золотисто-красные угли, запрыгал, как живой, и вдруг взорвался синим пламенем, испускающим черный жирный дым, который завертелся воронкой и стремительно вылетел в дымоход. Из горнила сильно пахнуло серой.

Посреди лесной поляны рос дуб в три обхвата, величественный, как идол, с кроной густой, широкой и настолько высокой, что казалось, будто достает до облаков, и, глядя на нее, у многих возникала мысль, а не вырий ли это – мировое райское дерево, у вершины которого обитают души умерших? Толстыми темно-коричневыми корнями, похожими на птичьи пальцы, вцепился дуб в землю, покрытую неяркими лесными цветами, зеленой травой и почерневшими прошлогодними желудями. На согнутом в суставе пальце-корне сидел ведун – старик с цвета потемневшего серебра волосами, длинными, вьющимися, разделенными на прямой пробор, бородой по пояс и кустистыми бровями, нависающими над глубоко сидящими глазами, почти полностью закрывая их, одетый в белую с красно-синей вышивкой по вороту рубаху навыпуск и черные штаны. Он держался двумя руками, серо-коричневыми, будто прокопченными и покрывшимися пылью, за посох, который верхним концом лежал на правом плече, а нижним упирался в землю между босых ног, тоже серо-коричневых, со светло-серыми ногтями и сильно выпирающими плюснами. Слева от старика лежал волк с шерстью цвета потемневшего серебра, примостив корноухую голову, со шрамами от рысьих когтей, выцарапавших правый глаз, на передние лапы, широкие, со сточенными когтями, которые, казалось, не смогут удержаться, заскользят на утоптанной, прорезанной трещинами тропинке, ведущей от леса мимо дуба к просевшей в землю хижине. Стояла она неподалеку от дуба, крона нависала над ближней ее четвертью и накрывала тенью всю полностью, как бы пряча и от любопытных взглядов, и от солнечных лучей. Другая тропинка, короче и уже, вела от хижины к роднику, чистому и звонкому, убегающему тонким ручейком вдоль первой тропинки в лес, где замолкал, с трудом пробиваясь через завалы прошлогодней листвы. И человек, и зверь, не шевелясь, слушали веселый перезвон воды и смотрели в ту сторону, куда убегал ручеек. Смотрели равнодушно, наверное, не было уже ничего на земле, что могло удивить их, нарушить их покой, лишь иногда волк прял куцыми ушами, то ли настороженно прислушиваясь к чему-то еще, то ли реагируя на укусы блох.

Зверь тревожно дернул головой, оторвал ее от лап. Пасть приоткрылась, обнажив стертые желтые зубы, а черный, поблескивающий нос зашевелился, принюхиваясь.

– По делу едет, в первый раз, – тихо произнес ведун, – часто останавливает коня, решает, не повернуть ли назад, от греха подальше. Муж зрелый, осторожный и истинно верующий.

Волк, будто поняв слова человека, положил голову на передние лапы и прищурил левый глаз, наблюдая, как из леса на поляну выезжает на кауром жеребце широкоплечий мужчина лет сорока с небольшим. Открытое лицо его было загорелым и обветренным, темно-русые с проседью борода и выглядывающие из-под зеленой шапки волосы – аккуратно подстрижены. Одет в темно-зеленый полукафтан с обтянутыми желтой тканью пуговицами и штаны и коричневые юфтевые сапоги с загнутыми вверх носками. Сильной рукой всадник сдержал шарахнувшегося, почуяв волка, жеребца, стегнул нагайкой, заставив везти себя к дубу. Остановился в саженях трех, спешился и, удерживая за повод перебирающего ногами и испуганно косящего глаза коня, снял шапку и поклонился, не глубоко, но с уважением.