Маленьким он принимал сказанное взрослыми на веру, став старше – начал задавать вопросы. Но любое упоминание о родителях приводило к тому, что дед Егор переводил разговор на другую тему, а чаще молча вставал и уходил. Кай наседал, сердился, выведывал хитроумными способами, но пробить его броню не сумел. Не помогли также знакомые и соседи – в дом у «нашей Софии» они с дедом переехали уже только вдвоём. Узнать о родителях он мог лишь от семьи, а семья его была дедом. И это был тупик генеалогический.

Кто-то удивится, «двадцатый век, вторая половина восьмидесятых – при желании можно узнать что угодно!» – …Всё так, но узнать ничего не удалось. Даже сверхосведомлённая тётка из «Стола справок» на его запрос рыкнула: «Данных нет». «Какая-то чёрная информационная дыра», ответно рыкнул Кай, сминая и выбрасывая узкую полоску справки.

«Чёрная-нечёрная, а просто плохо искал», – рационально заметит скептик. Порылся бы в альбомах, что-нибудь понял из домашних вещей… – О, так выглядит тупик археологический!

Никаких вещественных источников эпохи его рождения в доме не водилось. Больше того, Кай вообще не нашёл ни одного своего снимка из раннего детства, ни-од-но-го, хотя бы себя в ползунках. А ведь у каждого его одноклассника была такая фотография – счастливые мама с папой выносят стёганный свёрток из роддома. У каждого. Кроме него.

Разве не подозрительно?

Подозрительно. Вообще, как-то во времени всё перепуталось. Иногда ему казалось, что он этот самый момент на ступеньках помнит. Её, то есть мамины, волосы и чьи-то замшевые туфли в дырочку. Коричневые. Но такого быть не могло. Или вот… удаляющееся лицо женщины в его памяти, размытое каким-то волнующим туманом. Может и не её лицо вовсе, теперь не узнать. И почему волнующим – Кай тоже не смог бы объяснить. Но при мыслях об этом сердце его давало о себе знать где-то в районе горла.

Такое перемещение сопровождалось риском не вовремя расплакаться, а Кай не стал бы этого делать даже в случаях «можно», «пора» и «надо». Потому что «парни не плачут. И не досаждают другим своим любопытством». Так учила его Муза Павловна.

Дед Егор на всё имел собственную точку зрения. Здесь он где-то вычитал, что за свою жизнь человек проливает слёзы в объёме семи вёдер. И без этих семи вёдер в организме даже нарушается какой-то терапевтический антибактериальный баланс. Потому, вслед за автором твердил дед, плакать полезно для здоровья. Кай ни разу не видел деда в слезах, да и звучало это как-то противоречиво. Ведь от слёз и скорби можно и умереть.

Такая смерть долгое время представлялась Каю особенно страшной, очень медленной и прекрасной. Стыдно признаться… в детстве он иногда о чём-то таком мечтал, особенно когда злился на деда.

Пусть бы я умер от горя, думал он тогда. Чтобы все, кто знали его, тоже потом умерли от горя. Или нет… лежу я такой с кинжалом в груди. А вокруг все плачут. И чтобы история не заканчивалась и стала одной из самых страшных родовых тайн, и рассказы о ней ходили даже через многие века. Или, вот! История вдруг передумывает и спасает меня. И все жалеют, что плохо со мной обращались.

Но подрастая, Кай начал понимать, что от такой славы нет никакого проку. Уж если прославиться, то за какое-то сложное, но понятное геройство с невообразимой тайной в глубинных мотивах. Чтобы куда ни кинь, а всё загадка, и ключ к разгадке – новая загадка. Чтобы у тебя один заряд. И один выстрел. И чтобы надежда только на тебя, желательно, у всего Древнеграда. Или у всей Гардаринии. А то и…

Это новое открытие в своё время дало толчок другому нескучному упражнению – он начал придумывать загадки сам, среди которых в первую очередь крутились причины исчезновения родителей.

Получалась белиберда, но тревожная, щемящая. Ему представлялись мрачные каменные бастионы, черепичные купола, церковники с бездушными глазами, фонтаны… фонтаны… суровые переговорщики в портупеях, которые запугивают и разлучают влюблённых, и даже разломы земной коры, пожирающие город. Последнее – для того, чтобы непременно было страшно, потому что ничего страшного или пугающего с ним в жизни не происходило, а без этого ни кино, ни книжки ему интересными не казались. Интриги, тайны, предательства, алчность и стихия – чем не движущая сила захватывающего сюжета об особом герое?

Он так увлёкся этой фантазией, что перестал спать – ночами во мраке коридора ему мерещились злобные тени. Музе Павловне стоило больших трудов успокоить его. Мягко улыбаясь, она гладила его по волосам и приговаривала: «Не бойся, там никого».

Став ещё старше, в какой-то момент он понял, что представлять себя особым героем было и несерьёзно, и грустно. И хотя от этого делалось не так скучно и менее одиноко, всё сводилось к обычной жажде признания.

Кай мрачнел от этой мысли, это звучало как-то стыдно. Но в один прекрасный момент всё развеялось – он сообщил себе, что тайны при неправильном обращении могут портить людям жизнь, перестал мечтать и запретил себе фантазировать.

Дед понаблюдал-понаблюдал за ним и выдохнул с облегчением.

…

Кай взрослел, и характер его принимал всё более интровертные черты. Его не слишком занимали игры с одногодками, как и свойственные подросткам развлечения. Он жил в окружении трёх необычных стариков: «книжного червя», «питерской, из бывших» и «римского попа», как за глаза окрестили их соседи. По мнению последних, те совсем не походили на типичных советских граждан, и, по существу, ими и не были. Дед «жил» книжными мирами, Муза Павловна «жила» мирами Серебряного Века, Каргер – «мир» оставил давно. Он служил священником в католической церкви.

Такая неспешная размеренная жизнь, чьи самые бурные всплески были сопряжены с подгоревшим субботним пирогом или с приступом ревматизма у деда Егора, превратили Кая в не очень общительного домоседа. К семнадцати годам Кай не без удовольствия и даже тихой бравады признал комфортность своего существования. А деда просто любил, такого как есть.

…

Признаться, дед был невыносимо методичен, его скрупулёзность в суждениях граничила с занудством. И не было такого вопроса, который, влетев в его ухо, вылетел бы из другого без развёрнутого проработанного ответа. Дед Егор доверял книгам. Чем старше книга, тем больше к ней доверия. Он часто повторял за кем-то ещё более последовательным и методичным: «Чем дальше назад ты можешь заглянуть, тем дальше вперёд сможешь увидеть». Половину свободного времени дед посвящал книгам, оставшуюся часть – обсуждению прочитанного.

Вчера, например, вытряхивая Кая из скорлупы уединения и безделья, дед Егор зашёлся хрипловатым старческим смехом. Утирая слёзы и приговаривая «вот же, черти талантливые!», дед, зачитал вслух:

«Волны перекатывались через мол и падали вниз стремительным домкратом», – ну ты слышал такое, Кай, – дом-кра-том!!!

Кай на это вежливо кивнул, улыбаясь и изображая тактичный интерес.

«Здесь же что ни слово!.. Ха-ха!.. ну ты хоть уловил? Падали вниз! А куда ж ещё-то?!! Стремительным домкратом! Халтуу-урщик, вот же прохвост! А имя-то, имя – Ляпсус! Что ни имя, то просто кричит! Ах, златоусты оба…»

Тем утром свои мысли на этот счёт деду он решил не открывать, но, слушая его, заметил про себя, что раз уж автор задумал придать картине падения экспрессивную наглядность, то человеку с богатым воображением лучшего образотворческого эпитета не сыскать. И дело не в волнах. А в падении. Уж если грохнет такая хрень, то не соберёшь, с концами…

К слову, принципы дедовой педагогики опирались на трёх китов: «ты должен набираться ума», «ты должен спортивно развиваться» и «ты должен культурно расти». Сколько помнил себя Кай, так и было: пять дней в неделю учился в школе, попутно набираясь знаний в школьном клубе «Эрудит»; утро вторника и пятницы занимала конноспортивная школа; выходные – понятно, культуре.

Кай повзрослел, и к девятнадцати в его жизни мало что изменилось. И, как вы уже поняли, сегодня, к началу нашего знакомства Кай с дедом сидели в ложе бенуар Старого Театра – программа куда уж культурней. Несмотря на то что Кай опасался незаметно вырастить в себе тождественное количество занудства, он скорее, был рад, что похож на этого человека.