Невозможно писать о том, о чём не знаешь ничего. Не имеешь ни малейшего представления. И, самое главное, не хочешь знать.

Почему?

Пытаешься представить, но внутри пробуждается первобытный ужас и отдаёт команду – беги!

И ты бежишь, бежишь изо всех сил, задыхаешься, но бежишь, потому что там… война.

Война – это детские воспоминания о фильмах, где фашисты сгоняют деревенских жителей – баб, стариков, детей – в избу и поджигают…

Это не страшно – это не поддаётся разумению…

Бежать! К бабуле! Спрятаться. Зарыться в колени головой, чтобы перед глазами темнота, и не слышать ничего. Почувствовать ласковые руки, родной горьковатый запах и обменять первое горе и страх на любовь.

Успокаивающий бабушкин голос мерно журчит над головой: «Не надо плакать, заюшка, деда же воевал. Живой остался. Герой!»

Слушать про деда не страшно. На героя он не похож. Герои они такие – большие, сердитые, важные. А дедка – он смешной! Зимой и летом в телогрейке и в валенках. Всё отличие – летом телогрейка расстёгнута и без рукавов, а валенки короткие. Ещё у него ремень. Широкий. Кожаный. С большущей медной бляхой. Он её мелом чистит, чтобы блестела. А пальцы у него жёлтые от табака.

И у него мёд. Много. В трёхлитровых банках. Под кроватью. Прибежишь к нему, приластишься – он непременно откроет и в тарелку нальёт. Неспешно так. Смотришь, как тянется вязкая золотая струя, и слюнки сглатываешь. Но торопить нельзя, он этого не любит. Потом хлеба ломоть отрежет.

Хлеб простой чёрный, а пахнет…

– Деда, расскажи про войну? – прошу, вылизав тарелку до блеска. А он смотрит хитро так, прищурив глаз.

– Про какую? Как Иван-царевич с колбасой воевал?

Ох, как любопытно! Неужели с колбасой воевать можно?!

Но перед глазами снова возникает образ дядек в чёрной форме… И солнечный летний день тускнеет.

– Про настоящую.

Дедка уже не смеётся.

– Тебе зачем?

Что тут ответить? Хочется, чтобы прогнали тревогу, что поселилась внутри, хочется почувствовать себя в безопасности.

Впервые взрослые не могут дать этого. Всё потому, что могут прийти те – другие, страшные…

Я вдруг узнала, что есть сила, с которой не совладать ни бабушке, ни деду, и это невыносимо жутко.

Пожимаю плечами, не в силах объяснить.

– То-то же, – кивает головой дед. Почему-то сегодня он не понимает меня, как обычно, с полуслова, и глаза его, цвета летней дождевой тучи, смотрят куда-то вдаль.

– Беги, играй! – треплет на прощание по голове.

Иду, но не играть, а к Бранко. Это мой закадычный друг – козёл. Большой – дедке выше пояса. Дедка говорит, что он пельменный или племянный…

Главное, он сильный. Чужие его боятся.

Своих он не бодает – только ластится, подставляя чёрную кудрявую голову, чтобы почесали. А так любого забодать может. Только соседа не стал, когда тот вышел на улицу в цветастом женском халате, встал на четвереньки и потребовал: «Ну, давай! Бодай!».

Бранко не испугался. Потому что Бранко умный. Посмотрел на соседа задумчиво так, понял что-то и пошёл травку щипать.

На улице жара. Солнце высоко-высоко, блестит нестерпимо. Пахнет пылью, перегретым деревом и давно скошенной травой.

У Бранко в загоне темно, прохладно. Его почти не видно, он лежит на подстилке, смотрит озадаченно, будто спрашивает: «Зачем пожаловала?».

Нюхает руки – от них пахнет хлебом. Ноздри у него мягкие, нежные, как брюшко у котёнка, смешно дрожат, а язык длинный розовый. Бранко самый красивый козёл в деревне. Его все знают. Когда дедка водит его в гости к другим козам, все расступаются. Смотрят уважительно. А старенькие бабушки крестятся.

Такого здоровенного козла ни у кого в деревне нет. А ещё он спокойный. Ни собаки, ни люди его напугать не могут. Стоит только прижаться к его боку, как страх уходит, и глаза сами собой слипаются.

– Вот где она! – слышу сквозь дрёму знакомые голоса.

– Уморилась! – вздыхает бабушка. – Неси её домой.

Неспешное покачивание в такт дедкиным шагам убаюкивает. И я снова засыпаю.

Во сне мне не страшно. Во сне я самый-самый большой и сильный рыцарь – в блестящих доспехах, с копьём и щитом.

Я еду верхом на Бранко. Он разбегается и бодает всех этих злых дядек в чёрной форме, так сильно, что они падают на землю и кричат: «Инопланетяне! Аллес! Капут!».

Так было в детстве. И мало что изменилось.

При мысли о войне губы непроизвольно шепчут: «Спаси и сохрани».

О друге

Он был большой и страшный. Страшный настолько, что его побаивались даже сельские мужики, чего уж тут говорить о малявке, которая впервые оказалась в деревне.

Я и боялась: мучительно и самозабвенно, даже имя его – Грозный! – внушало трепет. Как не бояться псины, что может спокойно перемахнуть через забор выше дедушки? Даже жил он не в будке, а на сарае, откуда зорко и хмуро наблюдал за всем, что происходит во дворе и возле него.

Сколько раз, гуляя со своим верным товарищем – козлом Тришкой, – я ловила взгляд устрашающих жёлтых глаз! Мне казалось, пёс думает, кто из нас вкуснее.

В тот день я играла на лужайке перед домом одна, потому что Тришка прятался от жары в сарае. Неожиданно солнце исчезло и сделалось настолько темно, что я даже не видела кукол, которых рассадила на завалинке. Я не знала, где дом, и что случилось, испугалась и заревела.

Тут ко мне подбежал кто-то большой, лохматый и тёплый, прихватил за рукав и потянул за собой. Я подумала – это Тришка, от него пахло похоже: сеном, пылью и животным – и пошла за ним. Он отвёл меня к бабушке, она как раз пыталась меня отыскать. В темноте это было непросто. Но благодаря невидимому другу – я нашлась.

Стало светло. Бабуля плакала, смеялась, обнимала меня, пила валерьянку и корвалол, крестилась – и всё это одновременно. А я увидела, кто меня спас. Он так и сидел рядом с нами всю темноту. Охранял. А когда наши взгляды встретились, я увидела, что глаза у него лукавые, словно он всё о моих страхах знает.

В награду за моё спасение Грозный получил целую буханку хлеба, и взял её прямо из моих рук.

Потом родители рассказали мне, что это было солнечное затмение. А я рассказала, как в моей жизни появился – друг.

О ромашках

Лето – солнце смоляными каплями течёт по горизонту. Сонно гудят пчёлы, ветер ласковый, как котёнок, приносит ароматы пекущегося хлеба, парного молока, ромашек…

Каждый день, когда дневные хлопоты постепенно сходили на нет, бабушка доставала литровую банку, на треть закладывала пушистыми стебельками и заливала крутым кипятком. Это означало – скоро будет ужин, поэтому мы всегда крутились поблизости. Мы – это я и кто-нибудь из моих пушисто-лохматых друзей, кто не прочь был перехватить сладкую корочку.

Воды она наливала «по плечики» – до того места, где банка начинала сужаться к горлышку. Выше стекло затягивало белой поволокой, а настой постепенно пропитывался зеленью – нежного жёлто-зелёного оттенка, будто солнце пропитало каждую ромашковую веточку.

– Зачем это? – полюбопытничала я, когда увидела действо впервые.

– Дедка лечиться будет, – неспешно ответила бабушка, убирая чайник от меня подальше, – смотри, егоза, не переверни. Ошпаришься!

– Баба! – возмутилась я.

Ведь я была уже совсем взрослой. Пять лет – это вам не шутки! Любое проявление недоверия раздражало.

Ромашка пахла так изумительно, так сладко! Как цветочный мёд. Дедушка собирал такой в самом начале лета. Если такой откупорить зимой, закрыть глаза и вдохнуть, ощущение, что попадаешь на цветущий луг. От одного запаха становишься здоровее.