Алексей Максимович невольно хмыкнул в усы, чем тут же вызвал недоуменно-обидчивый вопрос:

– Чего же смешного я сказал?

– Не обижайтесь, Анатолий Васильевич, – согнав ухмылку с лица, произнес Горький, – но, как мне кажется, вам надо бы почаще выходить в народ.

– Не понимаю. Я, вроде бы, народа никогда не чурался.

– А чего тут понимать? Вот вы спросили меня, согласятся ли они работать «за определенное вознаграждение», а ведь даже не ведаете о том, что сейчас сотни представителей петроградской интеллигенции, которые составляют цвет нации, часами торчат на базарах, пытаясь продать фамильные ценности. Да-да, фамильные ценности, – повторил он, – чтобы на вырученные деньги купить пуд полусгнившей картошки или буханку мякины, имя которой – хлеб. И это в лучшем случае. А в худшем – сидят в нетопленных квартирах и делят со своими домочадцами последний сухарь, размачивая его в стакане с водой. Да они за «определенное вознаграждение» горы свернут, и ручаюсь, что та оценка, которую проведут эти люди, будет на уровне мировых стандартов. Так что, можете не беспокоиться, и оценщики найдутся, и художники, и толковые искусствоведы. И если потребуется, то даже не десяток, а поболее.

– То есть, вы хотите сказать, что к работе комиссии можно будет привлечь гораздо большее число специалистов?

– Даже не сомневаюсь в этом. И могу хоть сейчас надиктовать вам пару дюжин фамилий, которые могли бы украсить собой самую авторитетную комиссию мирового уровня. Но это те люди, которые могут по-настоящему честно и принципиально оценить ту или иную картину, скульптуру, ювелирные изделия или драгоценные камни, которые еще находятся в подвешенном состоянии, если, конечно, так можно выразиться. А вот как быть с теми драгоценностями, которые уже уплыли из рук государства, а попросту говоря, были украдены и теперь всплывают в самых неожиданных местах? Вам не кажется, что они должны вернуться туда, где им положено быть, и для этого тоже нужны соответствующие специалисты, но уже несколько иного профиля?

– Кажется, – согласился с ним Луначарский, – и даже более того, я убежден в вашей правоте, но это уже не наша сфера деятельности. Для этого и существует Петроградское ЧК, как, впрочем, и милиция. Но коли вы затронули этот вопрос, я хотел бы показать вам письмо, которое получил недавно от Карла Фаберже.

– Что, от того самого Фаберже? – удивился Алексей Максимович.

– Да, от Карла Фаберже, который эмигрировал из России. – Луначарский взял со стола вчетверо сложенный лист бумаги и положил его перед Горьким. – Прочитайте. Весьма любопытное письмо, к тому же об этом уже полгода талдычит вся Европа. – И пояснил, заметив недоуменный взгляд писателя. – Это относительно ограбления норвежского посольства, если помните, в октябре прошлого года.

Горький прекрасно помнил это ограбление, которое взбудоражило старых петербуржцев и муссировалось практически на каждой кухне или в столовой, где собиралось более двух человек. И дело было даже не в том, что этот небывало наглый налет на посольство подрывал в дипломатических кругах едва зарождавшийся авторитет молодой Советской республики, а в том, что это ограбление весьма наглядно говорило о том, что в Петрограде нет по-настоящему сильной власти, которая могла бы защитить горожан от распоясавшихся бандитов. И это было страшно.

Алексей Максимович разгладил ребром ладони, исписанный убористым почерком лист вполне приличной бумаги и, уже более внимательно, перечитывая отдельные строки, дочитал письмо, адресованное почему-то наркому Просвещения Луначарскому, хотя оно и просилось на стол председателю Петроградского ЧК Яковлевой, до конца. Это был крик о помощи.

Наблюдавший за ним хозяин кабинета, произнес негромко:

– Судя по вашей реакции и по тому интересу, с каким вы прочитали письмо, вы не могли не знать Фаберже.

– Еще до революции довелось познакомиться с ним.

– Даже так? Это интересно, расскажите.

– Да здесь-то и рассказывать особо нечего, – пожал плечами Горький. – На тот момент я искал ювелира, чтобы заказать браслет ко дню именин Марии Федоровны. Вот тогда-то мне и посоветовали обратиться к Фаберже.

– И что, мастер, надеюсь, оказался на высоте?

– Даже больше того. Мария Федоровна по сей день надевает этот браслет только по особо значимым выходам в свет.

По лицу Луначарского пробежала ухмылка.

– Жаль, что Владимир Ильич не заказал в свое время подобного браслета для Надежды Константиновны. Случись вдруг подобное, сейчас бы не было никаких проблем ни у Фаберже, ни у нас с вами.

Алексей Максимович уже рот было открыл, чтобы напомнить хозяину кабинета, что Крупская в силу своих убеждений не носит дорогих украшений, однако вовремя догадался, что хотел сказать Анатолий Васильевич, и только спросил:

– Вы что же, считаете, что у Фаберже всё настолько плохо?

Луначарский утвердительно кивнул головой.

– Плохо. И подтверждение тому – те нюансы и факты по ограблению норвежского посольства, которые он приводит в своем письме и про которые я, признаться, не знал.

Замолчав, он снял с носа пенсне, платочком протер стекла, привычным движением водрузил пенсне на нос, и вдруг его словно взорвало:

– А ведь обязан был знать! Обязан! Я обязан был выяснить все тонкости этого ограбления хотя бы потому, что ограблен был не винный склад, а посольство, вы понимаете, по-соль-ство Норвегии, что нанесло нам немалый вред на дипломатическом фронте. И я, как член Совнаркома… впрочем, после драки кулаками не машут.

Немало удивившись этому всплеску гнева со стороны обычно корректного и выдержанного Луначарского, Алексей Максимович хотел было спросить, а чего же он, как член Реввоенсовета, не отдал команду расследовать это ограбление сразу же по горячим следам, однако его опередил хозяин кабинета:

– Я догадываюсь, что вы хотите сказать, и поэтому должен признаться сразу. Это был октябрь месяц. Если помните, корпуса Родзянко – Юденича взяли город в такое кольцо, что продыху не было, и я вынужден был мотаться по всем фронтам и помогать латать образовавшиеся дыры. Конечно, это не оправдание, но Зиновьев заверил меня, что будет произведено самое тщательное расследование, бандиты будут пойманы, а всё похищенное возвращено лично послу Норвегии. А потом наступил еще более тяжелый для всех нас ноябрь, за ним декабрь, и мне, откровенно говоря, было уже не до этого налета. Да и Зиновьев как-то обмолвился, что дело это темное, не раскрываемое, причем сработали это ограбление даже не питерцы, а москвичи, и нам будет лучше о нем просто не вспоминать. Тем более что он уже встречался с норвежским послом, и тот дал ему понять, что он не хотел бы раздувать это ограбление до вселенских масштабов. Мол, от этого никто не выиграет, ни его страна, ни Россия.

Он замолчал, однако заинтригованный Горький не мог не подстегнуть его:

– И?..

– И на этом все успокоилось.

– Успокоилось? – удивился Горький.

– Да.

– В таком случае я не понимаю, зачем вы ознакомили меня с этим письмом? Не правильней было бы переслать его в Петроградское ЧК? Насколько я понимаю, это их прямая обязанность расследовать подобные преступления.

– Спрашиваете, с чего бы вдруг я показал это письмо вам, а не переадресовал его на Гороховую? – с грустной усмешкой на лице произнес хозяин кабинета. – Да с того самого, что там сейчас, считай, семибоярщина. После того как Ильич отозвал Яковлеву в Москву, вместо нее новый председатель ЧК еще не назначен, так что еще неизвестно к кому попадет в руки это письмо. Впрочем, насколько я догадываюсь, к кому бы оно ни попало, положительного результата не будет. Зиновьев дал мне сразу понять, что дело это бесперспективное, и Фаберже, в лучшем случае, получит от наших чекистов элементарную отписку о том, что расследование прекращено в силу таких-то и таких причин. И все, на этом Карл Густавович мог бы поставить точку и забыть о своих претензиях на те бриллианты и ювелирные изделия, что были заложены в дорожный саквояж.