– Я… я не совсем понимаю вас, Анатолий Васильевич.

– Ох, лукавите, Алексей Максимович, – подыграл Горькому Луначарский. – Впрочем, чего здесь понимать? Ведь вы прекрасно осведомлены о том, что наш всемогущий хозяин города и подчиненные ему люди, прикрываясь громкими фразами о национализации богатства, нажитого буржуазией, изымают музейные ценности, ювелирные изделия и драгоценности не только из дворцов, но и у той части интеллигенции и сравнительно небедных горожан, которые волею судеб остались в Петрограде и теперь превратились в объекты охоты вышеупомянутых товарищей. Плюс, как вы сами догадываетесь, за ними же охотится петроградское ЧК. Но я даже не об этом говорю сейчас, и дело даже не в том, что изъятие золота, драгоценностей, ювелирных изделий, а также предметов музейной ценности и культурного наследия России зачастую происходит без законных оснований и большей частью похоже на откровенный грабеж, а дело в том, что все эти богатства испаряются неизвестно куда, а проще говоря, осаждаются в чьих-то тайниках и карманах. Так вот я вас и спрашиваю, как вы лично, писатель Максим Горький, относитесь к подобным вещам?

– Могли бы и не спрашивать об этом, – пробурчал в усы Горький. – Само собой, что крайне отрицательно.

Явно возбужденный только что произнесенным обвинением в адрес председателя Петросовета, которому Владимир Ильич безвозвратно доверял, Луначарский потеребил пальцами свою знаменитую бородку «клинышком», неожиданно мягко улыбнулся, как бы извиняясь перед гостем за излишний пафос, и уже чуть мягче произнес:

– Я даже не сомневался в этом. И поэтому хочу перейти к существу той просьбы, с которой решил обратиться к вам и к Марии Федоровне…

Проговорили они долго, и Алексею Максимовичу было, о чем подумать, когда он возвращался домой. Оперируя достоверными фактами, которых у члена Реввоенсовета республики было великое множество, Луначарский нарисовал перед Горьким ужасающую по своим масштабам картину расхищения народного достояния в Петрограде. Революционные матросы и солдаты, уполномоченные советской властью комиссары, мародеры, бандиты и просто мелкое ворьё сбывали за бесценок награбленное, тем более что покупателей, в том числе и иностранных, было более чем предостаточно. Но если в семнадцатом году весь этот грабеж носил стихийный характер, когда главенствовал лозунг «Грабь награбленное!», то уже в восемнадцатом году, когда главой Петросовета утвердился Григорий Евсеевич Зиновьев, подмявший под себя все силовые структуры города, разграбление приняло планомерный характер. Подчиненные Зиновьева конфисковывали картины и коллекции, на которые были выданы охранные грамоты Наркомпроса, а при реквизиции дворцового имущества выковыривали откуда только можно драгоценные камни, после чего вещи музейной ценности уже невозможно было продать с аукциона. Причем и конфискованные картины, и коллекции, которые оценивались в астрономические цифры, и драгоценные камни, и ювелирные изделия исчезали после подобных «реквизиций» неизвестно куда.

Петроград и молодая республика Советов теряли на этом миллионы рублей золотом, которые можно было бы пустить на закупку того же хлеба для голодающей России.

Дабы пресечь это разграбление, Луначарский предлагал Горькому создать с нуля, а затем и возглавить Оценочно-антикварную комиссию Народного комиссариата торговли и промышленности. Задача комиссии – отбирать вещи, имеющие художественную или историческую ценность, из имущества, предназначенного для конфискации в царских дворцах и особняках знати, а также в банках, крупных антикварных лавках и в ломбардах. Кое-что из того, что будет изъято комиссией, предполагалось использовать в экспозициях будущих музеев, но большую часть конфискованного предполагалось выставлять на зарубежные аукционы, а также продавать с молотка.

Стране нужны деньги!

Что и говорить, задумка была более чем насущная, требовала решительного подхода к делу, и не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться, с чего бы вдруг член Реввоенсовета обратился с этой просьбой именно к нему, Максиму Горькому.

После того как Советское правительство перебралось в Москву, в Петрограде оставался единственный, пожалуй, человек, который не боялся противостоять Зиновьеву. И человеком этим был он, писатель Максим Горький. Почти столь же мощное влияние на петроградских чиновников имела и Мария Федоровна Андреева, к которой Ленин питал вполне естественную симпатию не только как к актрисе и красивой женщине, но и как к человеку, который в свое время немало сделал для партии большевиков.

И все-таки это предложение исходило от Луначарского, который хоть и являлся членом Реввоенсовета, однако не пользовался особым авторитетом у председателя Петросовета, в руках которого были все рычаги управления городом. Что же касается новой российской столицы, в которую перебралось правительство, способное в случае необходимости хоть как-то повлиять на всесильного хозяина Петрограда, то Москва была весьма далеко. И поэтому Алексей Максимович не мог не спросить:

– Это предложение … оно исходит лично от вас?

Луначарский понял его без лишних слов, оттого и ответ был откровенно честным:

– Идея о создании Оценочно-антикварной комиссии принадлежит лично мне, и она была полностью поддержана Лениным, но когда на заседании Совнаркома был поставлен вопрос о том, кто бы ее мог возглавить… вот здесь-то и началась свара. Должен признаться, вашу кандидатуру предложил действительно я, однако наряду с вами было выдвинуто еще несколько кандидатур из тех членов партии, основная заслуга которых – «преданность делу революции», однако Ильич остановился на кандидатуре писателя Горького, то есть на вас.

– Ну что ж, приятно слышать, что после закрытия «Новой жизни» писатель Максим Горький хоть в этом деле пригодился, – поблагодарил его Алексей Максимович. – А что скажете относительно Марии Федоровны?

– Могу заверить вас, что ее кандидатура даже не обсуждалась. Когда была утверждена ваша кандидатура, Ильич предложил Марию Федоровну как необходимое дополнение к вам, сказав при этом, что если вы будете в одной упряжке, то вам уже не сможет противостоять даже сам черт с его выкрутасами.

– Что, прямо так и сказал? «Черт с выкрутасами»? – не удержался от улыбки Горький, который со дня закрытия «Новой жизни» практически не общался с Лениным.

– Слово в слово, – подтвердил хозяина кабинета. – Но мало того, он еще просил передать, что готов всемерно помогать вам, если вдруг возникнут какие-либо проблемы.

Наблюдая за реакцией Горького, Луначарский наконец-то смог вздохнуть облегченно. Если еще утром он сомневался в том, что Горький, разобиженный на всех и вся за то, что была закрыта «Новая жизнь», и в первую очередь обиженный за это на Ленина, согласится возглавить комиссию, то теперь он видел, как писатель буквально оттаивает. И подтверждением тому была засветившаяся лукавинка в его глазах. Теперь, кажется, можно было брать быка за рога.

– Ну что, Алексей Максимович, вы готовы возглавить Оценочно-антикварную комиссию?

– Ну, если об этом просит сам Ильич…

– Спасибо, – кивком головы поблагодарил Горького хозяин кабинета. – И признаюсь откровенно, иного ответа ни я, ни Владимир Ильич от вас не ожидали.

Горький на это только плечами пожал.

– Но это вы, – продолжал между тем Луначарский, – а вот как отнесется к нашему предложению Мария Федоровна?

– Думаю, весьма положительно.

– Вы беретесь с ней переговорить? Или все-таки мне пригласить ее в Смольный?

– Одно другому не помешает, – резонно заметил Горький. – Тем более что она с величайшим уважением относится к вам лично, и ей будет приятно лишний раз встретиться с вами.

– Хорошо, на том и остановились, – произнес Луначарский и тут же спросил: – Вы смогли бы для начала подобрать десяток честных, разбирающихся в живописи, в драгоценных камнях и в ювелирном деле товарищей, которые за определенное вознаграждение взвалили бы на себя функции искусствоведов и оценщиков?