Казалось, еще минута-другая – и она потянется рукой к висящему на боку револьверу, как ее прервал голос Луначарского:

– Успокойтесь, Варвара Николаевна! И возьмите себя в руки. Во-первых, вы уже сдаете свои дела, как бывший председатель Петроградского ЧК, а во-вторых… Простите, Варвара Николаевна, но вы здесь не на митинге, и нечего горлом брать аудиторию.

Алексей Максимович покосился краем глаза на хозяина кабинета. Уже привыкший к подобным выпадам со стороны особо рьяных большевиков, в том числе и со стороны Яковлевой, у которой к нему были, видимо, какие-то свои особые счеты, он удивился реакции Луначарского на истеричный всплеск председателя Петроградского ЧК. Обычно невозмутимо-спокойный, он был взбешен, и было видно, с каким трудом он сдерживает себя, чтобы не сорваться в ответный крик. А Луначарский, между тем, словно гвозди вбивал в дубовую доску:

– Повторяю, успокойтесь, товарищ Яковлева, и прекратите свои оскорбления. Я, конечно, наслышан о ваших методах работы не только с арестованными, но и с подчиненными, которым вы можете тыкать револьвером под нос, но здесь Смольный, а не Гороховая, и я не позволю вам этого в своем кабинете.

Видимо, ожидавшая чего угодно, но только не подобной реакции со стороны Наркома просвещения, и тем более подобных слов в присутствии Зиновьева и Горького, Яковлева уже готова была зайтись в «революционном» крике, но ее вновь осадил Луначарский:

– Успокойтесь! И передайте эти мои слова тем товарищам из ЧК, которые будут непосредственно заниматься экспроприацией ценностей, как руководство к действию. То, что сказал Алексей Максимович, не поддается какой-либо критике, и в расчет будут приниматься только конструктивные предложения. В Петрограде сейчас действительно критическая обстановка, в том числе и с продовольствием, и чтобы хоть как-то поправить ее, нам срочно нужны деньги. Много денег. И единственный источник поступления этих денег – заграница, готовая скупать драгоценности, что изъяты при экспроприации.

– Могли бы и не говорить нам этого, – не выдержала, чтобы не огрызнуться Яковлева.

– Мог бы, – согласился с ней Луначарский, – если бы ваши сотрудники и подчиненные товарища Зиновьева… Впрочем, не будем толочь воду в ступе и прекратим выпады друг против друга. Тем более что из того, что можно было украсть – уже украдено. Однако, как член Реввоенсовета республики предупреждаю на будущее и прошу передать вашим подчиненным: любой, кто будет уличен в утаивании, а проще говоря, в хищении экспроприированных произведений искусства, ювелирных изделий, драгоценных камней и прочее, прочее, прочее, будет наказан по законам военного времени.

– То есть расстрелян? – уточнил Зиновьев.

– Да, расстрелян. Теперь дальше, и особенно это касается вас, Варвара Николаевна и вашего преемника на посту председателя Петроградского ЧК. Хотите вы того или нет, однако вашим сотрудникам придется работать в одной упряжке с Алексеем Максимовичем, и в тех случаях, когда дело будет спорным и касаться изъятия ценностей, которые подпадают под рассмотрение специалистов из Оценочно-антикварной комиссии, прошу подчиняться решению этой комиссии, а не своевольничать. Всё!

Зиновьев молчал, теребя какую-то бумажку в руках, что же касается Яковлевой, то она, явно униженная, едва сдерживала свои эмоции, чтобы не выплеснуть их в привычном крике.

Кабинет покидали также молча, и только Горького Луначарский попросил задержаться. Когда за Яковлевой и Зиновьевым закрылась дверь, он по привычке стащил с переносицы пенсне, протер стекла платочком.

– Ну и как вам всё это? Я имею в виду реакцию на создание комиссии. – По его лицу пробежала легкая тень, и он спросил, не дожидаясь ответа: – Не жалеете, что согласились взвалить на себя эту ношу? Чувствую, наживете врагов немало.

Алексей Максимович, у которого уже давно не складывались отношения с Зиновьевым, ухмыльнулся в усы и также негромко произнес:

– Ничего, отбодаемся. Тем более при такой поддержке, как вы и Владимир Ильич.

– Ну, особо-то вы мои возможности не преувеличивайте, однако, чем смогу – помогу. Кстати, как там продвигаются дела у Самарина?

– Признаться, пока что ничего не знаю, но уже в ближайшие дни смогу доложить вам что-либо конкретное.

– Хорошо, очень хорошо, – думая о чем-то своем, произнес Луначарский. – И моя личная просьба: постарайтесь наладить с Самариным чисто человеческий контакт. Такие профессионалы, как он, к тому же по-настоящему любящие Россию, еще потребуются нам.

Подобную характеристику Горький мог бы дать большинству тех ученых мужей, литераторов, художников, искусствоведов и артистов, которые уже на протяжении полутора лет практически ежедневно приходили к нему домой с одной-единственной просьбой – помочь выжить в это страшное время, однако он только откашлялся в кулак и произнес приглушенно:

– Я-то вас понимаю, как никто иной, а вот поймет ли это Ромбаба?

– Кто, кто? – удивился Луначарский. – Это еще какая Ромбаба?

– Простите, вырвалось, – хмыкнул в усы Горький. – А насчет Ромбабы… Неужто не знаете, что в Питере так Григория Евсеевича величают?

Удивлению Луначарского, казалось, не было предела.

– Ромбаба… А ведь действительно похож. Чертовски похож! И грудь, и бедра, и, простите, задница… – И он разразился негромким хохотом. Отсмеявшись, протер платочком уголки глаз и, всё еще удивленно хмыкая, произнес: – Кстати, о еде. Передайте Самарину, что он уже может получать свой паек. Это же касается и тех членов комиссии, которые будут работать с вами на постоянной основе.

Алексей Максимович верил и не верил своим ушам. Наконец до него дошел смысл сказанного, он благодарно улыбнулся и по привычке откашлялся в кулак.

– А вот за это мое личное вам спасибо. То-то радости будет у мужиков. Не поверите, Анатолий Васильевич, но уже сил нет ходить в Петросовет или в тот же жилищно-домовой комитет и упрашивать неизвестно откуда народившийся чиновный люд подписать бумажку на продуктовый паек или охапку дров для людей, которые были и остаются гордостью России.

Покинув кабинет Луначарского, Зиновьев собрал все свои силы, чтобы только не дать выплеснуться рвущейся наружу ненависти, и, не произнося ни слова, пошел по длиннющему коридору Смольного, непроизвольно прислушиваясь к звонким шагам Яковлевой. Молчала и Варвара Николаевна, не в силах осадить свою гордыню. Наконец, когда уже не было сил молча накручивать в себе раздражение и унижение, которое она только что испытала в кабинете Луначарского, она резко остановилась и почти беззвучно окликнула Зиновьева:

– Григорий!

– Ну?

– Что «ну»? – осатаневшим голосом выкрикнула Яковлева. – Тебе не кажется, что нас с тобой только что выпороли, как нашкодивших гимназистов, и приказали вести себя так, как хотелось бы этому гнилому интеллигенту? Последние слова она произнесла, чуть убавив свой крик, и все-таки Зиновьев невольно обернулся, не слышит ли кто-нибудь ее. Однако коридор был безлюдно гулок, и он лишь хмуро произнес: – Ты бы, Варвара, того… укоротила свои эмоции, не дай-то бог, кто услышит.

– А мне плевать! – взвилась Яковлева. – Плевать, и еще раз – плевать! – Белая от ярости, она сжала кулаки и все тем же свистящим шепотом почти выдавила из себя: – Ненавижу! Если бы ты знал, как я его ненавижу! Ну хотя бы наедине высказал все те претензии, что имел ко мне. Один на один, как член Реввоенсовета председателю Петроградского чека. А то ведь в присутствии этого писаришки унизил. Да еще как унизил!