Он с такой язвительностью произнес последние два слова, что просто удивительно было, каких сил ему стоит, чтобы не вцепиться в горло Горького пожелтевшими от курева ногтями.

– Вы еще забыли добавить в свой список ту революционную вседозволенность в Петрограде, которая на руку тем, кто растаскивает по своим крысиным норкам народное достояние, – перебил его Алексей Максимович. – Так вот, чтобы хоть как-то сократить это расхищение, и было принято решение о создании Оценочно-антикварной комиссии, которую возглавят ваш покорный слуга и Мария Федоровна Андреева.

И уже с порога добавил, обернувшись:

– Кстати, товарищ Свистун, вы, видимо, совершенно забыли о том, что я тоже являюсь членом партии большевиков, и мой партийный стаж поболее вашего будет. – Не удержался и добавил: – Не говоря уж о заслугах перед партией.

Алексей Максимович немного преувеличивал, сказав Свистуну, что Луначарский собирает на совещание тех руководителей города, которые будут задействованы в акциях по экспроприации; всё выглядело гораздо обыденней. Будучи членом Реввоенсовета, он пригласил к себе в кабинет Зиновьева и Председателя Петроградского ЧК Варвару Николаевну Яковлеву, чтобы представить им Горького как человека, который вместе с Андреевой будет возглавлять Антикварно-оценочную комиссию. Правда, это представление по большей степени было рассчитано на Зиновьева, так как было уже известно, что Яковлева отзывается на работу в Москву. Отзывается лично Лениным.

Выслушав сообщение Луначарского, в котором тот обрисовал задачи, поставленные партией перед только что созданной комиссией, обычно говорливые Яковлева и Зиновьев на этот раз молчали, переваривая услышанное. Однако уже по первоначальной реакции можно было понять, что они без особой радости восприняли это сообщение. Впрочем, как и предполагал Алексей Максимович, и Яковлева, и Зиновьев были недовольны не столько созданием самой комиссии, которая в силу возложенных на нее обязанностей ограничивала свободу действий чекистов и городских властей во время экспроприации, сколько тем, что возглавлять ее будут Горький и Андреева.

Когда молчание слишком затянулось, напомнил о себе Луначарский:

– Ну что, товарищи, высказывайтесь. Вносите ваши предложения, поправки, если они, конечно, есть, и будем обсуждать их.

– А чего тут особо высказываться? – подала голос Яковлева. – Решение принято в Москве, и нам только и остается выполнять его. Только я одного не понимаю: почему именно Алексей Максимович и Андреева должны возглавить эту комиссию? Писатель Максим Горький, он что – ювелир, маститый художник, антиквар или, в крайнем случае, знаток драгоценных камней? Кстати, этот же вопрос относится и к вашей супруге, Алексей Максимович.

Горький ждал этого вопроса и был готов к нему.

– Видите ли, уважаемая Варвара Николаевна, ни я, ни Мария Федоровна не являемся теми профессиональными оценщиками, которых вы подразумеваете в своем вопросе ко мне. Но могу вас заверить, что разбираюсь в шедеврах русской, итальянской и фламандской живописи не хуже тех якобы экспертов, которые толкаются на складе Наркомата внешней торговли, куда свозятся экспроприированные шедевры. Это же относится и к моей жене, но не в этом дело. В работу комиссии будут привлечены крупнейшие художники, ювелиры, а также те профессиональные оценщики, которые в силу обстоятельств остались в Петрограде, но в свое время их услугами пользовались на крупнейших аукционах Америки и Европы. Так что, в этом плане никаких затруднений быть не может.

– А вы им что, полностью доверяете, этим, как вы изволили выразиться, профессиональным оценщикам? – вскинулась Яковлева, не привыкшая к тому, чтобы ей, Председателю Петроградского ЧК, кто-то возражал.

Алексей Максимович пожал плечами.

– Ручаться за всех скопом или, что еще хуже, всем полностью доверять – это полнейшая глупость, но за большинство тех людей, которых я уже назвал Анатолию Васильевичу, я ручаюсь.

– Да, но… – попытался было поддержать Яковлеву более осторожный Зиновьев, но Горький остановил его движением руки.

– Погодь, Григорий Евсеевич, – с нижегородским говорком произнес он, – погодь, мы с тобой еще успеем наговориться. А что касается тех художников, которых я рекомендовал для работы в комиссии, так это истинно русские интеллигенты, которые болеют за Россию не меньше тех крикунов, что разгуливают сейчас по Невскому с красными бантами в петлицах да глотку надрывают на митингах.

Лицо Яковлевой залилось багровой краской, и она крутанулась всем корпусом к Луначарскому.

– Это что же получается, Анатолий Васильевич? Послушать товарища писателя, так получается, что недобитая интеллигенция болеет за новую, свободную Россию более, чем мы, старые большевики?

– Прекратите, Варвара Николаевна! – осадил ее Луначарский. – Никто никого здесь не принижает, к тому же не забывайте, что я тоже из семьи российских интеллигентов. Впрочем, как и вы – из семьи московского купечества. Впрочем, я, конечно, понимаю, – не удержался он, чтобы не съязвить, – столичные купцы – это не дворяне, но до российского пролетариата им все-таки далековато.

Он аккуратно, двумя пальцами стащил с переносицы пенсне, протер стекла платочком и в полном молчании водрузил «пережиток буржуазии» на нос.

– Ну а вы что скажете, Григорий Евсеевич? Только предупреждаю сразу: говорить по делу. Мне сегодня еще два выступления перед рабочими предстоит.

– А чего здесь говорить особо, – шевельнул оплывшими плечами Зиновьев, – и без того все понятно. Хотелось бы только предупредить Алексея Максимовича, что работа предстоит архисложная, и на одном только энтузиазме здесь далеко не уедешь. Хотелось бы, чтобы в особо сложных случаях он не побрезговал воспользоваться советами и тех деятелей искусства и культуры, которых нам удалось привлечь для работы в Петросовете.

Горький обратил внимание на то, что Зиновьев употребил словечко, столь любимое Лениным, и сделано это было явно неспроста. «Архисложная…». Словно хотел сказать тем самым: «Не ты один к Ленину близок, мы тоже не лыком шиты». И еще: «Не сломать бы тебе шею на этом поприще, товарищ пролетарский писатель, гляди – допрыгаешься, если попрешь против ветра. И когда споткнешься, тут мы тебе и твои выверты с твоей газетенкой припомним, да и много еще чего».

А Зиновьев между тем продолжал:

– Говорить, конечно, много чего можно, но хотелось бы и самого Алексея Максимовича послушать. Хотелось бы и о его планах узнать.

– Кстати, о планах, – принял эстафету Горький, – спасибо, Григорий Евсеевич, что напомнили. Так вот, товарищи. Насколько мне известно, до настоящего момента экспроприация проводилась беспланово, хаотично, и это, естественно, не способствовало тому, чтобы пополнялась народная копилка.

– Что вы хотите этим сказать? – вновь вскинулась Яковлева, однако Горький словно не слышал ее.

– Так вот, я не буду ворошить сейчас эту тему, хотя разговор еще предстоит нелегкий, так как склад, на который должны были свозиться экспроприированные произведения искусств, оказался вдруг практически пустым, а это… Впрочем, не буду вам говорить о том, что всё это значит в тот момент, когда республика задыхается без хлеба и оружия, а перейду к нашим с вами задачам. Нам необходимо составить план предстоящих акций по экспроприации и строго следовать ему, дабы впредь избежать анархического разграбления того, что должно принадлежать народу.

Он по привычке потрогал себя за ус, пытаясь припомнить, не упустил ли чего-нибудь главного, и вдруг почти осязаемо ощутил на себе зависшую, тяжелую тишину, которую спустя секунду взорвал голос Яковлевой. Высокий и в то же время с характерной для заядлых курильщиков хрипотцой.

– Что-о-о? Чтобы я, председатель Петроградского чека, писала какие-то идиотские планы в тот момент, когда вокруг Питера сжимается белогвардейское кольцо, а в самом городе не продохнуть от осевшей здесь контры?! Да вы что, товарищ Луначарский, совсем потеряли пролетарское чутье? Или меньшевистские загибы нашего буревестника революции настолько повлияли на вас, что вы уже готовы идти у него на поводу?