– Так ты, значит, юрист?

– Можно сказать и так. В прошлом – следователь по особо важным делам.

– А сейчас работаешь в этой самой комиссии, которую возглавляет Горький?

– Да. И был командирован Алексеем Максимовичем, чтобы уговорить твоего мужа принять участие в работе комиссии.

– А я бы могла заменить Моисея?

– Думаю, да. Но более конкретный ответ может дать только сам Горький. И, естественно, после разговора с тобой. Кстати, о чем он наверняка спросит, так это о том, почему вы с мужем не эмигрировали за границу? Насколько я догадываюсь, у вас все возможности для этого были.

– Были, – кивком головы подтвердила Ванда, – да все уплыли. А почему сразу в тот же Париж не уехали, когда вся эта заварушка в семнадцатом началась?.. Не знаю. Сама порой задаю себе этот вопрос и не могу найти разумного ответа. Хотя, признаться, у Моисея появилось такое желание полгода назад, когда Карл Густавович с Россией распрощался.

«Карл Густавович с Россией распрощался…» – невольно вскинулся Самарин, зацепившись за эту фразу. Судя по всему, такое желание у Менделя появилось в тот самый момент, когда Фаберже пригласил его для оценки тех бриллиантов и ювелирных изделий, которые он затем сложил в дорожный саквояж…

Когда Самарин шел в этот дом, он даже представить себе не мог, что вдова Менделя упомянет в разговоре Карла Фаберже, оттого и вынужден был изобразить на своем лице удивление.

– Карл Густавович… это тот самый Фаберже, который…

– Да, тот самый, – подтвердила Ванда, – придворный ювелир императора всероссийского, поставщик Высочайшего двора. – Эти слова она произнесла с необыкновенной гордостью, после чего замолчала и уже чуть тише, на совершенно иной ноте закончила: – Они с Менделем большими друзьями были.

«С Менделем…».

Ванда впервые назвала покойного мужа не по имени, и Самарин поймал себя на мысли, что ему приятно это слышать.

«Мендель… Видимо, не так уж и привязана она была к своему муженьку. И все ее теплые слова о нем… ну да, просто дань уважения покойному».

В голову опять ударила жаркая волна, однако он вовремя вспомнил, ради чего пришел в этот дом, и, стараясь хотя бы внешне не афишировать свой интерес к «связке» Карл Фаберже – Мендель, произнес:

– А Фаберже, если я не ошибаюсь, эмигрировал?

– В августе прошлого года.

– А вы почему остались?

– Говорю же тебе, не знаю. Хотя самым разумным было бы еще в семнадцатом году уехать в Париж. Тем более с деньгами и возможностями Менделя.

И опять она назвала мужа не по имени, а по фамилии, причем без особого почтения к его богатству и к заслугам.

– И что, он никогда не сожалел о том, что остался в Петрограде?

– Сожалел, и в то же время не хотел рисковать нажитым, дабы не остаться без своих миллионов. Ты даже не представляешь, какой шмон устраивали на границе отъезжающим, и вывезти из России что-то ценное было практически невозможно. Как говорится, поезд ушел, и решаться на отъезд надо было в семнадцатом году.

Она с силой потерла виски и вдруг рассмеялась истеричным смехом. Отсмеявшись, всхлипнула, тяжело вздохнув при этом, отерла ладошкой выступившую слезинку, подняла на Самарина неожиданно сухие глаза.

– Помнишь, как отсюда бежали все, кто только мог бежать?

– Сам подумывал об этом, – признался Самарин, – и сам не знаю, почему остался.

– А чего тут знать? Бежали те, которым было на что бежать.

– Да, но ведь…

– Именно об этом я и хочу сказать, – перебила его хозяйка дома. – Те, кому не было на что бежать, те просто продавали скупщикам или закладывали в ломбарды все самое ценное, что у них было, и уже с деньгами на руках бежали из России. Обогатиться можно было в считанные дни, был бы только начальный капитал, а у Менделя, к несчастью, был.

– То есть, ты хочешь сказать…

– Да, это тот самый случай, когда, как говорят в России, жадность фраера сгубила. Мендель до последнего момента скупал за бесценок такие вещи, ювелирку, бриллианты и камни, которые впору было на аукцион в Париже выставлять, и всё говорил мне, что скоро мы будем столь же богаты, как семья Ротшильдов. Понимаешь, он потерял чувство опасности, и это аукнулось нам сторицей. Власть окончательно перешла в руки большевиков, у нас изъяли все, что смогли изъять, и…

Словно вспомнив, что она излишне разоткровенничалась перед гостем, Ванда покосилась краем глаза на Самарина и замолчала, обрубив себя на полуслове.

– Ванда, – усовестил ее Самарин, – не надо меня считать подонком, тем более что я исконно русский дворянин и вряд ли смогу принять всё то, что творится сейчас в России. К тому же… вы очень красивая женщина и можете заставить любого и каждого стать перед вами на колени.

Она вскинула на него глаза, и вдруг ее лицо покрылось румянцем.

– Вы что… вы действительно говорите правду, или это просто комплимент?

– Какой, к черту, «комплимент»! Неужели вы не видите этого по мне?

Она долго, очень долго молчала, не отрывая пристального взгляда от лица Самарина, и вдруг попросила:

– Налейте еще коньяка.

Выпив, вновь замолчала, словно раздумывая, стоит ли посвящать гостя в тайну своей семьи, потом произнесла:

– В общем, у нас осталось то немногое, что удалось скрыть от большевиков, но вполне достаточное, чтобы открыть в Париже салон, и мы пытались изыскать надежный вариант отъезда из России.

– То есть такой вариант, чтобы при переходе границы была возможность сохранить то, что у вас осталось после экспроприации?

– Да, точно так. Мендель уже нашел нужных людей, которые готовы были помочь нам в этом деле, за приличное вознаграждение, естественно, как вдруг…

– А эти люди не из Петросовета, случаем? Или, может, из Петроградского чека? – перебил ее Самарин.

– Кажется, оттуда, но точно сказать не могу, – замялась Ванда и вдруг словно встрепенулась: – А ты-то откуда знаешь?

– Поверь, просто наугад спросил. Впрочем, откуда еще могла поступить подобная помощь?

– Да, пожалуй, ты прав, – согласилась Ванда. – Насколько я знаю Моисея, все переговоры он вел только с серьезными людьми и крупными чиновниками, до мелкой сошки он никогда не опускался, а тут тем более, такое дело…

Она замолчала, вновь потерла виски, видимо, пытаясь вспомнить что-то очень важное, но только обреченно взмахнула рукой, как бы расписываясь в своем бессилии.

– В общем, все, вроде бы, складывалось так, как нужно, Моисей даже задаток внес, обязуясь вторую половину денег отдать уже за границей, как вдруг еще один обыск, совершенно для нас неожиданный. Естественно, что в доме ничего не нашли, и тогда эти люди забрали с собой Моисея. Он, правда, грозился, что будет жаловаться на это самоуправство, будет писать самому товарищу Зиновьеву, но ему просто заткнули рот какой-то тряпкой и увезли с собой. Я плакала, умоляла оставить мужа в покое, потому что мы уже отдали новым властям все, что когда-то имели, но эти люди только смеялись на это, да еще самый главный из них, черноволосый такой, высокий, с маузером в кобуре, приговаривал: «Никогда не поверю, чтобы такой богатый жид остался без копейки денег. Вот вытрясу из его портов всё до последнего царского червонца, тогда и отпущу».

Ванда судорожно передернула плечами, словно ее бил озноб, и Самарин вынужден был спросить:

– И что, отпустили?

– На третий день. Правда, избитого и сильно отощавшего.

– Не помнишь, когда это случилось?

– Как же не помнить? В конце сентября, в те дни еще тепло было.

– И вы, насколько я догадываюсь, остались без последней заначки?

– Отчего же, – усмехнулась Ванда, – с чем были, с тем и остались. Из того, что нам удалось припрятать в надежном месте, Моисей ни одного камушка не сдал. Правда, не очень-то гордился этим и ходил будто в воду опущенный, а когда я допытывалась, с чего бы вдруг они его отпустили, если всё осталось при нас, он только отмалчивался да коньяком накачивался. Думаешь, откуда эта бутылка? Да всё из тех же запасов, которыми он весь чулан на втором этаже забил. Этот коньяк ему тогда на телеге привезли, ночью, и какой-то мужик их в дом стаскивал. Я, естественно, его и об этом спросила, зачем, мол, нам столько коньяка, и вот тогда-то он и психанул сильно. Не поверишь, глаза выкатил и заорал на весь дом: «Дался тебе этот коньяк! Отстань! И больше обо всем этом ни слова! Ни о моем аресте, ни о чем». Ну и я, само собой, не выдержала всех этих пыток и завопила в ответ: «А если они опять придут к нам с обыском и тебя опять уволокут неизвестно куда? Ты что же, думаешь, что я железная?». И вот тогда-то он мне и сказал, словно отрезал: «Обещаю тебе, больше они к нам не придут».