Когда прошел в просторную, залитую февральским солнцем комнату, где вдова успела навести хоть какой-то порядок, сбросив в шкаф свои вещи, невольно порадовался тому жилому духу, что держался в этом доме. Здесь, так же, как и в его квартире, стояла вместительная буржуйка из легированной стали, однако, в отличие от его печурки, эта была обложена огнеупорным кирпичом, который и сохранял тепло. Неподалеку от буржуйки возвышалась поленница березовых дров, закрытая от посторонних глаз японской ширмой с огромными красными цветками по шелковому полю. Подобную роскошь – сделанную на заказ буржуйку и заготовленные на зиму березовые дрова – мог себе позволить только очень богатый человек, каковым и оставался до последнего момента Моисей Мендель.

Но что более всего поразило Самарина в комнате, которую Ванда называла спальней, так это мольберт напротив окна и несколько десятков картин маслом, которыми были заставлены стулья, диваны и пуфы. Пейзажи весеннего и летнего Петербурга, натюрморты и великое множество карандашных набросков самых разных по своей сословной принадлежности людей, глаза которых встречали и провожали тебя из всех углов одновременно.

Явно насладившись тем впечатлением, которое произвели на гостя картины, и словно забыв о том, зачем в ее доме появился этот человек, Ванда спросила, как о чем-то само собой разумеющемся:

– Понравилось?

– Очень!

– Ну, насчет «очень» это вы сильно подсластили, но в общем-то я и сама чувствую, что кое-что неплохо получилось.

– Да нет, – вполне искренне возразил Самарин, – мне действительно очень понравилось. И что, всё это – вы?

– Да, – скромно призналась Ванда.

– Что ж, поздравляю. Когда будет персональная выставка, непременно пригласите.

– Приглашу, если, конечно, удастся отсюда вырваться, – вздохнула она, – впрочем, пройдемте на кухню, там и кофе попьем, и поговорим о том деле, которое привело вас в этот дом.

Подобной послереволюционной роскоши Самарин еще не видел, по крайней мере в домах тех его редких коллег, малочисленных друзей и знакомых, которые еще оставались в Петрограде. Еще одна буржуйка в углу просторной кухни и огромная, аккуратно сложенная поленница колотых березовых дров – богатство по меркам февраля девятнадцатого года неимоверное.

Видимо поняв состояние гостя, Ванда попыталась реабилитироваться:

– Спасибо Моисею, это всё его заботы. И печи, которые ему на каком-то заводе сделали, и дрова, которых еще на две зимы хватит. Хотел более-менее по-человечески пережить это страшное время, но… видно, судьба такая была уготована, – и улыбнулась кривой, вымученной улыбкой. – Все последнее время какой-то смурной ходил, словно в воду опущенный, на жизнь жаловался, и кто же мог знать, что и он советской власти понадобится? Впрочем, я ему всегда говорила, что такие оценщики, как он, с его-то опытом работы на улице не валяются, тем более сейчас.

Рассказывая о своем муже, она достала из резного буфета фарфоровые чашечки, спросила, как о чем-то само собой разумеющемся:

– Кофе?

– Пожалуй, – не стал отрицать Самарин, подумав в то же время о том, что кофе после шестидесятиградусной самогонки – это уже явный перебор, однако, и отказать себе в этом удовольствии не мог.

– А я без чашечки кофе уже и жизни себе не представляю, – призналась Ванда, – с детства приобщилась. Под нашими окнами кофейня была, маленькая такая, уютная, вот я и бегала туда по утрам. Насколько себя помню, и в детстве бегала, и когда в художественной школе училась, и в более поздние годы, когда отцу помогать стала.

– Помогать отцу? – удивился Самарин. – Он что, тоже художник?

– Да как вам сказать? Если огранщика камней считать художником, а это, пожалуй, так и есть, то вы правы – художник. Но только художник по камням. Алмазы, рубины, сапфиры… Какие только камни не прошли через его руки.

Видимо вспомнив отца, она улыбнулась мягкой улыбкой и с необъяснимой тоской в голосе произнесла:

– А руки… если бы вы видели его руки! Это было само совершенство, природой предназначенное для работы с драгоценными камнями.

Поставила на буржуйку две турки с молотым кофе и, не дожидаясь, когда закипит вода, пригласила Самарина к столу.

– Вы не против, если мы помянем Моисея? Хороший человек был, добрый, да и любил меня так, как только может любить зрелый мужчина. – Достала из буфета початую бутылку французского конька, два бокала, поставила все это на стол и с долей ироничного сарказма в голосе произнесла: – Ну, чего ж вы ждете? Ухаживайте за бедной вдовой.

Над столом завис дурманящий коньячный дух, и Самарин, уже начиная забывать, что говорят в подобных случаях, только вздохнул и негромко произнес самое примитивное из того, что он смог вспомнить:

– Что ж, пусть земля ему будет пухом.

И медленно, глоток за глотком выцедил терпкую, обволакивающую нутро жидкость.

Следом за ним выпила свой коньяк и Ванда. Поставила бокал на стол, однако тут же спохватилась и, словно ее подгонял кто-то невидимый, плеснула в бокалы еще по двадцать грамм коньяка.

– Давайте выпьем еще по чуть-чуть, и не подумайте, что я пьяньчужка какая-то. Просто мне все это время очень плохо было, порой очень страшно, и вы первый, с кем я вот так… просто… Давайте выпьем.

Самарин впервые видел, чтобы человек пьянел буквально с нескольких капель, и поэтому ее слова, обращенные к нему, воспринял как пьяный лепет:

– Простите меня, ради бога, но… но вы мне сразу понравились, вы внушаете доверие, и поэтому я впустила вас в дом. Поймите меня правильно и не осуждайте.

Явно стушевавшийся от этих слов, но более всего от близости красивой женщины, Самарин не знал, как себя вести. В голову жаркой волной ударила кровь, и он, чтобы только не выглядеть полным идиотом, выдавил из себя:

– Вы меня тоже поймите правильно и не осуждайте, но вы именно та женщина, которая может принести счастье в любой дом, и я вполне понимаю вашего мужа, который дарил вам свою любовь.

– Спасибо, – улыбнулась Ванда и глоток за глотком выцедила коньяк.

Наблюдавший за ней Самарин подумал было, что сейчас ее развезет окончательно, но, оказывается, она и трезвела столь же моментально, как и пьянела. Не прошло и пяти минут, как Ванда уже стояла у буржуйки и, помешивая в турке появившуюся пенку, доводила кофе до нужной кондиции. Кухня наполнилась дурманящим запахом кофе, и Ванда негромко произнесла, словно доверяла гостю очень важный секрет:

– Не поверишь, но хороший кофе и глоток коньяка – это тот самый допинг, который необходим художнику.

Он вслушивался в то, что она говорит, и не мог понять, что же заставило екнуть сердце и отчего в голову опять ударила кровь. Наконец до него дошло: она уже не обращалась к нему на «вы», а говорила «ты».

– А ты где училась рисунку? – бросил он пробный камень.

– В Варшаве, – даже не отреагировала Ванда, – сначала в художественной школе, а потом в мастерской пана Золотницкого. Семь лет положила на это, оттого и замуж поздно вышла. Спросишь, жалею ли я об этом? Нет, не жалею. Да и можно ли завидовать тем дурехам, которые сразу же после гимназии замуж повыскакивали? Пеленки, семейный быт… от такого однообразия и взвыть можно.

Она разлила кофе по чашечкам и как бы невзначай спросила:

– А вы, простите, давно женаты?

– Мне показалось, что мы уже на «ты» перешли, – урезонил Ванду Самарин, – ну, а насчет моей женитьбы… Не поверишь, но до сих пор в холостяках хожу.

– Что так? – искренне удивилась она.

– Сначала учеба в университете, потом работа следователем, и так чин за чином в Московском окружном суде.

– Так ты что, москвич?

– Коренной.

– А в Петрограде как оказался?

– Командировали на время, но получилось так, что уже два года как здесь живу. Как говорится, человек предполагает, а Бог располагает.

– Вот это правильно сказано, – согласилась с ним Ванда и тут же: – Ну, а невеста, надеюсь, есть?

– К сожалению, нет, – и он развел руками.

Судя по всему, подобное холостяцкое состояние Самарина Ванду вполне устраивало, и она уже более заинтересованно спросила: