– Так, со всеми погуляли, печеньки всем раздали, вода у всех есть… – перечисляет Кристинка с видом бывалого матроса. Не хватает только подзорной трубы в руке. – Всё, пошли переодеваться.

– …Мы не берём некастрированных, – доносится из офиса голос Якова Львовича. Мы заходим: он разговаривает с худенькой старушкой в платке. – Я кому это говорил?

– Но их подкинули, – отвечает ему худенькая старушка. – Что было делать? А кастрировать можно, Полину попросить…

– Я сказал, что мы не-бе-рём!! – рявкает Яков Львович, и в следующую секунду я оказываюсь рядом с ними.

– Вы что делаете?! – ору я. Тонкая цепочка – с иконкой, кажется, – висящая на шее у старушки, сейчас зажата у Якова Львовича в руке.

– Аль! – Кристинка подбегает ко мне и оттаскивает меня за локоть. Она оказывается очень сильной. – Яков Львович, тётя Глаша, мы всё сделаем, мы отдадим котят ветеринару, всё нормально! – скороговоркой выдаёт она.

Конфликт медленно оседает на пол, как пыль в тесном офисном закоулке.

– Давай договоримся, Аль, – твёрдо говорит Кристинка, когда мы уже стоим на улице, а бордовые ворота у нас за спиной. – Давай договоримся: ты тут ни во что не встреваешь. Он вполне мог нас обеих послать отсюда подальше.

Я чувствую, что воздух снова накалился.

– То есть ты считаешь, что он вот так может хватать старушек за цепочки? Может, он им ещё шеи перереза́ть будет?

– Это тётя Глаша, завхоз. Ладно. Просто разруливать нужно очень аккуратно. А ты ужастики любишь? – вдруг спрашивает Кристинка. Она так быстро переключается на другую тему, что мне сначала кажется, будто «ужастик» – это и есть Яков Львович и его сложные воспитательные методы.

– Ну, смотрю иногда, чисто поржать. А что?

– А я не поржать, я правда пугаюсь. В кино хочу пойти. Отвлекусь как раз… вот от этого. – Она щедро рисует рукой круг, умещая в него всю промзону.

– Ну так пойдем!

Общение у нас уверенно выходит за рамки приюта.

– А ты Львовичу всё о себе рассказала? – спрашивает Кристинка в торговом центре. Перед нами «Крошка- картошка» и два билета на какое-то мракобесие.

– В смысле?

– Ну, ты ничего не скрыла? Драму там какую-то в биографии или что тебе твоя работа не нравится?

Эти слова получились у Кристинки очень смешно, как у ребёнка, который подслушал у взрослого и теперь повторяет.

– Да вроде не жалуюсь. В газете я редактирую, в театре творю. Чего ещё надо?

Кристинка отставляет стакан с чаем.

– Просто у нас с Таней Дэйзи… Ты её пока не видела и увидишь, надеюсь, не скоро, – так вот у нас с ней был спор. Она говорила, что в приют приходят те, у кого какая-то драма… Или им просто скучно жить.

– Да нет, – говорю. – Ну какая драма? Как мне панки в наушниках спели, что надо что-то полезное делать, так я и пришла. Творчество я, честно говоря, к полезным делам не отношу. Но это между нами, а то меня за такие слова театральная тусовка побьёт.

Кристинка продолжает на меня смотреть. У неё красивая кожа на щеках и обманчиво наивные чёрные глаза.

– Наконец-то, – говорит она. – Наконец-то я вижу нормальную реакцию. Вот если бы ты ещё нормально реагировала на конфликты – цены бы тебе не было. И с Дэйзи бы познакомилась.

Я давно заметила, что Кристинка иногда скатывается в казённый язык. Наверное, это у всех будущих аппаратчиков такой перекос.

– Да что это за Дэйзи? И почему ты боишься меня с ней знакомить? И откуда у неё такая диснеевская кликуха?

– Да потому что вы переругаетесь. Это замдиректорша. Хамка и алкоголичка. Кликуха – да просто есть другая Таня, и чтоб не путались.

– А-а-а… Понятно.

– Дэйзи, – продолжает Кристинка, – ненавидит девчонок, у которых есть парни. От неё муж ушёл…

– …И она думает, что любой, кто приходит в приют, должен быть таким же побитым жизнью, как она. Да?

– Нет, – качает Кристинка головой. – Не думает. Надеется. Ты в любом случае с ней столкнёшься, просто мне хочется, чтобы это произошло не сейчас.

– А сейчас что?

– Сейчас пойдём в зал, там реклама уже идёт, скоро кино начнётся.

Любое дело имеет два начала. Первое – фактическое. Его легче установить, но значение у него небольшое: оно просто открывает отсчёт. Второе начало происходит тогда, когда впервые что-то в человеке меняется. Если перемена постепенная, то второе начало определить почти невозможно. Если перемена резкая, то определить более-менее удаётся. У меня в приюте так случилось с Рыжиком.

И я бы пожелала всем, чтобы перемены были постепенными и чтобы определить второе начало было невозможно.

– Значит, видимо, не судьба.

– Какая судьба? Вы сами не захотели.

Баба Оля – бабушка моей ученицы. У меня иногда возникают такие неуставные взаимоотношения то с самими учениками, то с их родными.

Я пришла к Насте чуть раньше, и, пока та в школе, баба Оля усадила меня на кухонный диванчик и рассказывает про свою юность. Про радугу посреди грозы. Про платоническую любовь на фоне пьющего мужа.

Муж этот поколачивал не только Олю, но и собственного сына, оставляя ему, трёхлетнему, синяки во всю спину длиной. И вот однажды, преподавая на вечёрке своего филфака, Оля встретила его. Ермолай был единственный мужчина на потоке, не считая ботаника Лёши, и примерно Олиного возраста: пришёл учиться после армии.

– У нас ничего не было, – рассказывает Оля. – Он рад бы вытащить меня из всего этого. Но у меня был маленький Вася. А у него годовалая дочь…

– А с женой что?

– Не знаю. Мы не говорили об этом. Наверно, всё нормально. Но мы почему-то, когда общались, каждый раз чуть не плакали.

Почему плакала Оля – мне более-менее понятно. К родителям она не сбежала потому, что не хотела их расстраивать. К Ермолаю – потому что не хотела разбивать семью. Так и жила, стремясь не причинить никому зла и в вечном страхе за сына и за себя.

Всё это логично и предсказуемо: у родителей давление, а у Ермолая жена и дочь. Но что-то будто скребётся в этой истории. Скребётся, как мышь, и то и дело выглядывает, смотрит чёрными глазками и орёт: ну ты что?..

– А потом? – спрашиваю.

– Потом я уволилась. Прошло пять лет, я родила Настину маму. И он позвонил снова. Мы встретились.

– И как?

– Я сидела и думала: какое ужасное имя – Ермолай. И моя дочь могла бы быть похожа на него. И я спросила: что у тебя?

– А он?

– А он смотрит на меня взглядом измученного человека. Ничего, говорит. Сын у меня родился.

Она помолчала.

– И знаешь, я ведь заранее знала, что он скажет и что скажет именно так. Не «родился сын», а «сын у меня родился». Предугадала.

Я задумываюсь, чего в таком предугадывании больше: профессионального филфаковского или попытки найти судьбу даже в такой ерунде. Кто как поставит слова в предложении.

– Я одного не понимаю, – говорю. – Вот не хотели вы к родителям. Не хотели к Ермолаю. Ладно. Но ведь вы продолжали искать способ сбежать? От мужа, который бил вас и ваших детей?..

Она качает головой. Я уже знаю, что она так и осталась с ним. Пока не умер он от цирроза.

Баба Оля молчит. И я догадываюсь.

– Вы решили, что с помощью этих двух случаев судьба вам на что-то намекнула? Мол, и не надейся?..

Она не ответила. Тихо, командую я себе, тихо, веди себя прилично, ты в гостях.

– Ну чего ты, Алинк, – наконец говорит баба Оля. – Не просто так ведь люди говорят: судьба. Могли бы сами – делали бы. А раз не сделали, значит, что-то было сильнее. Не надо вешать всё на себя.