Мирон издаёт звук, который у нешепелявого человека был бы фырканьем.

– Да потому что я был тупло. Когда про зоопарк решил. Я ж как рассуждал: о, зоопарк, это тема, я ведь животных люблю, это мечта, бла-бла-бла. А потом в теме покопался. Копался, копался. И понял, что не хочу.

– Потому что клетки? – спрашивает Лёха.

– Потому что клетки. – Мирон кивает. – А почтальоном меня в Соликамск отправили. Я самокат купил и ездил. И ездил, и ездил. С пяти утра до двенадцати. Красота!

Я представляю себе, как Мирон со своими тоннелями и самокатом вписался в древние почтовые интерьеры. Когда-то он так вписался и в редакцию. Он со своей энергетикой умудряется всё перевернуть: мол, это не я у вас инородный объект, а вы инородные! И всё подстраивается под него.

Стася что-то спрашивает у Мирона. Даже его гостевой визит в редакцию похож на интервью.

А я думаю, что домой мы пойдём вместе, потому что мне срочно надо Мирону кое-что рассказать.

Что я и делаю.

– А вот это как раз тема, – говорит Мирон. – Ты чего расклеилась-то?

Я рассказала ему про приют. Там тоже клетки, но клетки другие. Мирон это оценил.

– Не знаю, – говорю. – Поехали со мной?

– Не могу, я обратно в Соликамск. Ты хочешь про это написать? Тогда тем более надо ещё поездить.

– Не-а, – отвечаю. – Репортаж не хочу. Даже если поеду. Иначе получается, будто это ради репортажа и затевалось.

Мирон качает головой.

– Максималистка ты, вот кто. Я, правда, тоже.

– Значит, понимаешь.

– Да понимать-то понимаю. Вот только надо продолжать. Крещение ты уже прошла, многие и до этого не дотянули, срезались раньше.

Я молчу.

– Дать тебе волшебный пинок? – любезно предлагает Мирон.

– Тьфу ты, – говорю. – Давай свой пинок. Честное слово, детсад какой-то.

Мирон легонько хлопает меня ладонью по спине. При его комплекции понятие «легонько» весьма относительно.

– Вот, – констатирует он, пока я пытаюсь вернуть себе равновесие. – Теперь ты обязана поехать туда снова. И снова, и снова. Пинок вечный. Или, как мои бабульки с гражданки говорят, без истечения срока годности.

– Благодарю.

Мы подходим к остановке.

– Ну, – говорю, – удачи.

– Это тебе удачи, Беляй. Удачи. Всё будет по красоте.

Мой автобус подъехал. Мирон снова заключает меня в медвежье-панковские объятия, расправляет самокат и скрывается в слякотной весенней дали.

– А правда, чего ты в тот раз расклеилась? – спрашивает Кристинка, пока мы едем в троллейбусе. Спрашивает точь-в-точь как Мирон, который и убедил меня поехать снова.

– Ну люблю я кошек, Крис. Даже слишком люблю. Тут казалось бы: они же не на улице, вон коврики лежат, обогреватель жарит, корма навалом…

Кристинка мотает головой.

– Нет, я как раз понимаю. Кошкам нужна любовь, просто скрывают они это лучше, чем собаки. Дурачки пушистые. А Львович как тебе?

– Да вроде нормальный.

– Нормальный?! Да он взяточник и двух жён колотил!..

– Как интересно. На вид обычный дядька. Вопросы только странные задавал. Мол, есть ли у меня парень.

– А-а… Ну да. Это он почву разрыхлял. Типа, насколько с тобой можно жёстко…

– Это ещё что за патриархат? – смеюсь. – Как будто мне, чтобы защититься, парень нужен!

– А про газету молодец, что не сказала, – говорит Кристинка. – Потом можешь написать про это, если хочешь. Но сейчас пусть думают, что ты безобидная режиссёрша со сдвигами.

Мы выходим из троллейбуса и перебегаем дорогу: почему-то у ворот промзоны не нарисовали пешеходного перехода. Перед нами совковая табличка: «Пункт передержки безнадзорных животных».

Петляем по извилистой тропе мимо каких-то строек, автомоек и других важных предприятий. Всё громче и громче слышен лай.

– Я своего Вадоса буквально из-под шприца вытащила, – рассказывает Кристинка. – Его должны были усыпить. Он просто оказался не в то время и не в том месте и всем мешал. А я оказалась, наоборот, в то время и в том месте. И случайно его спасла. Я тогда уже два года волонтёрила.

– Ничего не поняла, – говорю.

– Ладно. Потом как-нибудь расскажу, – отвечает она и смотрит прямо перед собой.

– Ты собак сильно любишь? – догадываюсь я.

– Ага.

Я вспоминаю свою реакцию на кошкин дом. Во мне зреет комплекс неполноценности.

– То есть ты любишь собак так, как я – кошек? И ходишь к собакам и не психуешь?

Кристинка отвечает не сразу. Мы как раз подошли к мощным бордовым воротам, она просовывает руку в дыру и ворочает тяжёлый замок. Собаки уже захлёбываются от лая: они учуяли нас.

Прежде чем толкнуть ворота, Кристинка кладёт мне руку на плечо и смотрит в глаза.

– Психую, – мягко говорит она. – Истерю, да. К психологу хожу. Но это не должно стать для тебя примером. Если ты будешь помогать мне с собаками, то так даже лучше. Собак надо выгуливать. Так что не бери в голову.

В прошлый раз все мои впечатления сосредоточились на кошках; на этот раз мне открылся вид на промзону. Собак здесь шестьсот – несоизмеримо больше, чем кошек: тех на один кошкин дом наберётся дай бог сорок. Мы переодеваемся, по очереди сторожа друг друга у туалета со сломанной щеколдой. В этот раз я взяла с собой сменку: старые джинсы и свитер. У Кристинки ярко-синий рабочий комбинезон, который она хранит здесь же, в шкафчике. Спецодежду, с её слов, ей поставляет с работы папа.

– О, Крис, свежую кровь привела! – так встречает нас в офисе пухленькая женщина с круглыми глазами. Она похожа на кобольда, персонажа из германской мифологии. Точнее, на кобольдиху: курчавые волосы неопределённого светлого цвета, круглое лицо и глаза выпуклые. И прошлое туриста-дикаря в одежде считывается.

– Это Майя, – представляет нас сине-рыжая Кристинка. – У неё муж, двое своих детей, двое приёмных и пёс. А это Аля.

Мы выходим на площадку, со всех сторон огороженную деревянными стенами. За стенами собаки. Собаки лают.

– Это полигон, – говорит Кристинка. – Тут будем их выгуливать.

Она достаёт из рюкзака пакет с собачьим печеньем – с утра мы зашли в зоомагазин, – рвёт его и высыпает себе полпакета в синий карман на животе. Ставит пакет куда-то на верхотуру и подходит к стене.

В щелях между досками появляются круглые глаза. Когда Кристинка приближается, глаза исчезают. Кристинка достаёт одну печеньку и кладёт на доску. Появляется чёрный нос, шевелится, тоже исчезает, и на смену ему приходят резиновые губы и язык. Счищают с доски печеньку и скрываются.

– Это их мы будем выгуливать? – спрашиваю.

– Не, – отвечает Кристинка, – это не наш отсек. Но дружбу никто не отменял.

На площадке к стене прислонена тележка с одним колесом, в ней ветки, щепки и прочая ерунда.

– Наш отсек, – поясняет Кристинка, – называется Малая гостиница. Малая – потому что крытая.

Я стараюсь не думать о логике и следую за Кристинкой в освещённую оранжевым комнатёнку, где сверху, с низких потолков, свисает паутина, а по бокам из вольеров на нас смотрят псы. Одни лают, другие пятятся к противоположной стене вольера, а одна чёрная кудлатая собака при виде нас закружилась вокруг своей оси.

– Это Поночка, – говорит Кристинка, – это она от смущения. А вот там, сверху, слышишь топот по крыше? Это крысы. Прямо над нами.

Я благодарю бога за то, что боюсь пауков, а крыс не боюсь.

Кристинка отпирает один вольер и выпускает жёлтых пугливых псов. Точнее, она жестом показывает им, что можно выходить. Псы ещё сильнее вжались в стенку и возмущённо на нас глядят. Мол, издеваетесь?..

– Пошли выйдем, – говорю. – Тем более я сейчас задохнусь тут.

– Ничего, привыкнешь. Сюда, кстати, можно греться заходить.

Мы выходим на мороз и поворачиваемся к Малой гостинице спиной. Краем глаза я вижу, как мимо нас боком проскальзывают жёлтые тени.

Так мы гуляем до вечера, каждый вольер выгуливая минут по пятнадцать. Меняем воду – пьют собаки из гремучих вёдер, а воду им надо наливать из шланга в каморке под названием «душевая». Чуть-чуть убираем, играем с собаками и чешем им за ушами. К концу дня мои штаны и свитер весят вдвое больше из-за шерсти и грязи в форме лапок: большинство собак отличаются радушием и гостеприимством. Зато как будто ещё один слой одежды, и я почти не замёрзла.