Когда Сид исполнилось четырнадцать, бабушка сказала: «Ты уже большая, можешь ходить куда угодно. Какими хочешь глазами смотри – и на что хочешь – только одно запомни: не забирайся в других людей».

«Почему? Случится что-то плохое?»

«Лучше не знать, какие грязные мысли порой скрыты за хорошенькими лицами, – бабушка угрюмо помолчала, прежде чем продолжить. – А еще встречаются люди, в которых легко утонуть, раствориться без остатка. Их эмоции сильные, яркие; они насквозь тебя пропитают. Быстро так, не заметишь. По сравнению с ними твои собственные чувства будто пылью припорошены, их легко забыть, выбросить. Секунда-другая, и уже не помнишь, кто ты есть. Словно тебя отдельной не существовало на свете».

Сид на всю жизнь запомнила, как дрожали бабушкины губы, когда она говорила: «Твой отец ушел и не вернулся. Ты тогда еще совсем маленькой была. Если бы не соседские мальчишки, решившие ободрать вашу малину, умерла бы с голоду. А они услышали – ребенок слишком долго плачет, подняли шум, их родители обратились в управу… Меня, единствунную родственницу, вызвали заботиться о тебе – я тогда в другом поселке жила, получше и подобрее. Мне тут сразу не понравилось, хотела уехать, но передача дома растянулась на несколько лет. Писать официальные письма, ездить в город… Некогда было этим заниматься с тобой-крошкой под боком. А потом и незачем стало: из родного поселка пришло уведомление, что прежний мой дом отдали другой семье. Места там хорошие, пустующие дома охотно разбирают».

«Жалеешь?» – спросила Сид, но бабушка лишь махнула рукой: дело прошлое, пора забыть. Но добавила, что отец все-таки дураком был: из дома сбежал, жену не сберег – родами умерла. С детства не слушался, упрямился, рисковал понапрасну: «я даже пожалела, что научила его ходить по нитям». Вот и угодил в беду.

Сид не понимала, как можно было не слушаться эту женщину, такую умную, красивую, самую лучшую на свете. Она любила в бабушке все: заплетенные в косу седые волосы, лучики-морщинки вокруг глаз, строгое выражение, насмешливое выражение, тихий смех, длинные тонкие пальцы, прохладные в любую погоду. Порой Сид незаметно прибирала к рукам мелочи: заколку, щетку, гребешок с отломанным зубчиком, и прятала в свою сокровищницу – в обувную коробку под кроватью.

Когда бабушка умерла, Сид показалась, будто она превратилась в муху, угодившую в мед. Дни, которые раньше были наполнены чем-то важным, опустели. Детский учебный дом, а потом и взрослый, косые взгляды ребят, неодобрительные замечания взрослых: «Пора бы тебе подстричься», «Да какой подстричься – хотя бы голову помой, расчешись», «Одежда грязная, когда же ты ее поменяешь?» и коронное «Да эта карга старая хоть чему-то тебя научила?» Сидирисса молча улыбалась: научила такому, что вам и не снилось, вы как копошащиеся в черном углу тараканы, а я свободная, хожу где хочу, летаю, скачу, плаваю.

Потом выпуск, унылая работа – следить за расходом удобрений на полях и заказывать новые. К тому времени Сидирисса уже научилась заботиться о себе и о доме, жить по часам, уходить не когда хочется, а когда выдается свободное время.

Будни поселка казались Сид трясиной, мороком, пока однажды в ее жизнь не ворвался рыжий, поцелованный солнцем Марек и как-то внезапно, почти сразу, стал самым главным человеком. Но попытка доверить тайну обернулась кошмаром. Сначала Марек посмеивался, обзывал фантазеркой, сказочницей. Когда Сидирисса в первый раз ушла – внезапно, не предупредив, рассердившись на то, что мужчина не может понять и не верит словам – испугался, пристал с расспросами: чем больна, почему не лечишься, как часто такое случается. Обещал, что никогда не оставит, что огонь и воду пройдет с ней, за руку поведет.

И в какой-то момент Сид решилась. «Не нужны мне огонь с водой, я сама тебя куда хочешь…»

…Марек пятился, его заметно трясло. В глазах плескался ужас:

– Что ты только что?.. – и «ведьма», дрожащая на губах, вкус которых она хорошо знала.

Слово прилипло – не отодрать, поползло по поселку, пропитало воздух.

Правильно бабушка учила, нечего пробираться людям под кожу.

«А почему бы и не в змею», – думает Сид, чувствуя, как навалилась усталость. Соскальзывает с травинки на теплую чешую и под нее, внутрь. Устраивается поудобнее и открывает глаза.

Травянисто-зеленые, с вытянутыми зрачками.

3

Глаза Митки заплыли. Красные, воспаленные, припухшие – будто девочка долго-долго плакала. Но Весея знала: это не от слез.

– Что, даже не ответишь?

Митка отвернулась к стене. Весея вздохнула: да уж, с детьми сложно, особенно с чужими. Поднялась, закрыла форточку, прошлась по комнате, чувствуя на себе опасливый взгляд. В сумраке нашарила выключатель. Щелчок, и к соляным лампам присоединился потолочный светильник.

– Так, что будем делать? Если напишу на тебя донос, то боюсь, последствия долго ждать не заставят. Даже если спрячешь отметины под одеждой, одного взгляда хватит, чтобы определить, где ты была. А у досмотрщиков глаз наметанный.

Весея не желала худого ни Ждане, ни ее бедовой дочке, просто хотела вывести последнюю из тягостного оцепенения. И у нее получилось – Митка процедила:

– Тогда я расскажу, что вы взялись лечить мне сыпь, но не сумели. Вот я и стала… такой.

– Потрясающая наглость!

«А девочка не из робких, – подумала Весея, не ожидавшая сопротивления. – Будто загнанный волчонок».

– Может, поступим по-другому? Хочешь, открою тебе свою тайну? Тебе одной, даже Воик не знает. Но перед этим ты расскажешь, что забыла в гиблых местах.

– Как я пойму, что вы не соврали?

– Придется поверить на слово. Мне кажется, это невысокая плата за помощь. Ну, давай-ка, иди сюда. Вытяни руки. Так-так.

Девочка неохотно послушалась. Села на край кровати, спустила на пол ноги. Пробормотала что-то вроде «Мне уже лучше», но руки все же вытянула. Весея склонилась над ними, потрогала отметины. Кровянистые бурые волдыри, плотные на ощупь. Горячие по сравнению с нетронутой болезнью кожей. Поставила градусник под мышку – заметила его на прикроватной тумбочке. Ртутная полоска дернулась, поползла вверх, едва серебристый кончик коснулся кожи. На вопросы («Болит?», «Чешется?», «Тошнит») девочка отвечала односложно, нервно.

Двадцать минут, которые она выпросила у Жданы, растянулись до сорока. Воик отвлек соседку на славу – интересно, как удалось? Но нужно было торопиться с выяснением подробностей; выпроваживать встревоженную мать во второй раз неудобно, неправильно.

– Начинай, маленькая ведьма.

– Не обзывайте меня! И вы первая!

– Позже расскажу. Это ведь тебе нужна помощь. Я и так рискую – заразиться, получить непомерный штраф за то, что ветеринар взялся лечить человека. Но если не хочешь, отправлю тебя к Рихе, поселковому врачу, и дело с концом, – Весея демонстративно развернулась, направилась к двери.

Уловка сработала.

– Стойте!.. В первый раз случайно вышло. Тогда мы еще с девочками нормально общались. Собрались как-то, решили играть в прятки. Я притаилась за деревом, ну, там, где в паре шагов флажки. Но мы не доиграли: двойняшек Зоряна и Зоряну позвала мама, а Зорян как раз был вОдой, а больше вОдой быть никто не хотел. Мы решили разойтись по домам. Но мама тогда утром сказала: раз уж слоняюсь без дела, могла бы набрать ягод с бесхозных кустов на выселках. Я обыскалась: в округе все нормальное уже ободрали, а в сад пускают только по установленному времени, сами знаете. А за флажками, если чуть-чуть углубиться…

– Терн и ирга.

– А еще дикие яблочки! И боярышник. Фрукты с ягодами были нормальные, совсем-совсем обычные, я пробовала. Решила: быстро наберу их, пока никто не видит, и сразу обратно. Но я не заметила, как забралась слишком далеко, потерялась. Казалось, так просто, легко шла, а обернулась – вокруг густые заросли. Все руки ободрала, пока продиралась сквозь них, искала дорогу, и вдруг…

Митка всхлипнула, зажала рот рукой.

– Я тебе помогу. Ты вышла к полю. На первый взгляд, к кукурузному.