Но я промолчал. Не снял респиратор из-за трусости. Не забрался на крыло из-за боязни сорваться. Не познакомился с тобой из-за… Не знаю, из-за чего.

Мне жаль, что наше настоящее знакомство произошло во время стычки с оппозицией, жаль, что мы оказались на разных баррикадах. Я узнал тебя по помпону на шапке. Ты размахивала транспарантом – помнишь, что там было написано? “Earth for earthlings”, “Erde für Erdlinge”, “Земля – для землян”. За вашими оппозиционерскими спинами, за высоким глухим забором, опутанным электрической сеткой, мы строили ковчег, призванный доставить людей к новому дому. Мы – серые кардиналы, пятая власть, верхушка общества. Теперь только от ученых зависело, кого взять с собой, а кого оставить на умирающей земле.

В эпоху перемен “Жизнь Плюс” стала еще более недостижимой, ресурсов на штамповку тел не хватало, многие лаборатории были затоплены-разрушены. Но у меня теперь доставало и денег, и власти, и связей. Благодаря им я все же получил новое тело, о котором раньше мечтать не мог: прочное, самовосстанавливающееся, способное ощущать запахи и вкусы, переваривать еду. С бегущей по венам и артериям кровью, с бьющимся сердцем. Идеальный аналог человеческого тела, с огромным сроком эксплуатации. Кроме того, я был красив. Но для тебя все это не имело никакого значения.

Наши с тобой отношения не были простыми. Всегда танец на грани любви и ненависти. Мы глубоко презирали друг друга за убеждения и образ жизни, часто ссорились. Ты громко хлопала дверью или сбегала тайком, прихватив самые ценные вещи, устраивалась на бесчисленные работы с проживанием. Я позволял тебе это, ненавязчиво присматривал, даже слегка завидовал: ты со всем справлялась одинаково хорошо, ухаживала за стариками и детьми, была санитаркой, поваром, швеей, уборщицей, вела занятия.

Я забирал тебя, когда случалось что-то по-настоящему важное: новое извержение, авария на одном из искусственных островов, затопление судна, искавшего уцелевшие, пригодные к использованию вещи среди разбросанного по воде мусора. Порой ты была по-настоящему рада меня видеть: обнимая, благодарила за то, что пришел. Но чаще закатывала истерики, требовала забрать кого-нибудь еще, старика или ребенка: приходилось объяснять, что я не могу, что характер моей работы не позволяет заботиться о ком-то еще, особенно о ком-то немощном, болезненном. Тогда ты запиралась в очередной сырой комнатке – иных тебе не выделяли – в надежде, что я уйду. Приходилось выламывать двери.

Никогда не забуду то, как ты сердилась, когда я запер тебя в квартире и продержал там несколько месяцев. Потому что хотел уберечь, когда ты в очередной раз вознамерилась уйти. Потому что знал, что никто меня за это не накажет. Потому что однажды решил, будто мне все на свете дозволено.

Глава 2

1

Нора пробиралась в свою комнату, едва не теряя сознание от боли в руке, прислушиваясь к шорохам и скрипам – не шаги ли это? Больше всего она боялась наткнуться на воспитателей: тогда проблем не оберешься, придется врать, что неудачно упала. А врать Нора не любила. Шаг, еще один. Опереться о стену, подождать, пока муть перед глазами рассеется. Тишина вокруг. Добрести до конца коридора, свернуть направо – вот она, дверь в комнату, ручка матово блестит в свете лампы. Облегченно выдохнуть, щелкнув замком.

Осенью темнеет рано, но Норе не нужно включать свет: здесь она знает каждый предмет, каждую трещину. Раньше она любила притворяться слепой, закрывала глаза, мерила шагами расстояние от кровати до шкафа, от шкафа до стола, от стола до окна. Десять шагов. Пять. Восемь. Когда становилось особенно грустно, Нора вставала на четвереньки и протискивалась в нишу между шкафом и стеной, сидела там часами напролет, подтянув колени к груди. Разглядывала батарею с облупившейся краской и отороченный бахромой край ковра. Сосредотачивалась, заставляла себя посмотреть другим, особенным зрением, и…

Сейчас Норе плохо. Ей хочется прижаться спиной и боками к прохладным стенам. Но Нора сильно выросла за последний год, собственное тело кажется ей непривычным, слишком большим и неуклюжим. Проем стал узок, протискиваться туда неудобно. Тем более, с больной рукой.

Нора садится на пол, облокачивается о прохладную батарею. Сосредотачивается, ждет, когда предметы распадутся на составные, оставаясь при этом целыми. Комната – будто собранная мозаика: издалека картинка видится сплошной, гладкой; приблизишься – станут видны тонкие темные линии меж пазлов. И картинка утратит кажущуюся целостность, станет суммой частей.

Нора видит ворсинки ковра и древесные волокна, проступающие сквозь лак и краску, пылинки в воздухе. Миг, еще один – и становятся видны нити, оплетающие комнату, спускающиеся с дверной ручки, стелющиеся по полу и стенам, будто дикие лианы. Можно рвать их, закручивать в спирали, можно даже заставить сжаться вокруг чужой руки, а еще лучше – вокруг горла… Нора думает, эти нити остались от вещей, которые когда-то наполняли комнату, и которых давно уже нет. Своеобразная память; хранить ее некому, поэтому она оседает вместе с пылью, слипается, скручивается.

Нора поднимается. В этом хаосе ей нужно отыскать одну ниточку, не толще ворсинки. В прошлый раз она обнаружилась под столом, в позапрошлый зацепилась за крючок для полотенец. Сейчас Нора находит нитку на подоконнике, а завтра ее здесь уже не будет, придется искать заново. Эта нить кажется короткой, обрезанной с обеих сторон, но на самом деле большая ее часть скрыта от глаз.

Нора цепляется за нить и делает шаг, оказываясь во вчерашнем дне. Комната пуста. Вчера в это время Нора подметала двор, а в перерывах отдыхала на куче собранных листьев, воображая, будто она фитиль свечи, а вокруг вьется желто-багряное пламя.

Но даже если бы вчерашняя Нора находилась в комнате, прямо перед глазами, сегодняшнюю Нору она бы не увидела, не почувствовала бы ее присутствия. Тело стало невесомым и тень больше не отбрасывало. Но самое важное: рука не болела.

Нора задумалась: куда бы ей отправиться? В оранжерею, посмотреть, как Ульв ухаживает за цветами – в фартуке, с забранными в хвост волосами. Его жесты аккуратны и точны; лицо расслабленное, неуловимо-прекрасное, а на плечи и голову садятся бабочки. Или в летнее утро, когда Нора с ребятами мастерила воздушных змеев, и небо рябило, шуршало. Еще можно отправиться в самый любимый день, но его очень, очень непросто отыскать. Этот день случился задолго до Нориного рождения; тогда на острове еще не построили здания.

Нора ускоряет шаг. Нить выводит ее из комнаты, гонит по коридорам, с этажа на этаж, навстречу людям и насквозь их. Стены меняют цвета, мебель появляется и исчезает, стрелки всех часов бегут в обратную сторону. Нора сосредоточена, напряжена: ей нужно вовремя остановиться. В прошлый раз она промахнулась, в позапрошлый – тоже…

В этот раз все получается.

Нора стоит по колено в траве, ветер волнует полы платья, небо подсвечено красным, закатным. За птичьими криками почти не разобрать, как шумит море. Нора идет туда, где скалы расступаются, трава сменяется каменистым берегом. На берегу стоит маяк, в маяке живет человек.

Человек ругается под нос: он ненавидит это время – время, когда море выбрасывает тину с раковинами, и птицы слетаются на поживу. Их крики не дают человеку уснуть, дергают за воспаленные нервы. Каждый день смотрителя маяка проходит одинаково: встать рано, отправиться вглубь острова, в заброшенное поселение, с почерневшими от сырости трухлявыми домами. В заросших огородах он собирает кислые яблоки, твердые груши, срывает пригодные для супа и салата травы, выкапывает съедобные корешки. Возвращается к морю, удит рыбу с пристани. Прибирается в маленькой комнате, куда ведет винтовая лестница: поднимается по ней – и шаги гулким эхом отражаются от стен. Лихорадочно строчит в записной книжке на языке, который Нора уже несколько лет пытается расшифровать.

И еще каждый вечер смотритель маяка включает лампу. Яркий луч разрезает сгущающиеся над морем сумерки, ночную тьму. Для кого этот маяк? На севере нет земель, суда по здешним местам не ходят из-за частых бурь и водоворотов, в щепки размалывающих корабли. Да и с линзой не все ладно: маяк работает с перебоями, моргает в странном ритме: три раза светит долго, а потом еще три раза – совсем коротко, огонь зажигается и тут же гаснет. Но смотрителя маяка эта неисправность, кажется, не волнует.