– И что же тебе про меня рассказывали?

– Ну… – девушка замялась, – в детстве мама, когда что-то мне запрещала, говорила про ведьму, что живет на краю поселка. Якобы она придет и заберет меня, если я буду плохо себя вести. А в учебном доме нас предупреждали не играть в той стороне, где вы живете. Толком никто ничего не объяснял, и мы сочиняли про вас всякие страшные истории…

– Придет и заберет, да?..

Девушку вскоре перевели в другое место. Сид быстро забыла ее лицо и имя. Но короткий разговор продолжал бередить душу: меня бы кто забрал, растворил в себе без остатка. Ведь можно было покончить со всем еще тогда, после смерти Марека, не Деяна-себя сбросить в овраг. И теперь родители не пугали бы детей ее именем…

«Хватит», – обрывала мысли Сид, снова пускаясь в путь.

Она уже потеряла надежду, когда в очередной раз проскользнула в другого человека. Открыла глаза. Незнакомый мир, слишком пестрый, яркий. Слепящий. Шумный. Набросился, поглотил, пригвоздил к земле. Захочешь сделать шаг – ноги не поднимешь. Воздух вязкий, густой – такой пить в пору, куда уж там дышать. Удивленная и испуганная, Сид попыталась просочиться глубже.

Серые стены, бесконечные лестницы. Тонущее в сумраке строение, в центре которого свет. Ярким мазком рыжие волосы девушки. В прозрачном чайнике раскрывается бутон, цветочный аромат растекается по комнате, успокаивая нервы.

Вспышка боли, ссыпавшиеся с неба звезды песком набились под веки. Тело отца сгорает в печи – и он же, отец, стоит рядом, похлопывает по плечу. Низкое грязное небо нависает над самой макушкой, давит, грозит раздавить. Приступ клаустрофобии. Сид захлестнул страх: «Я не так хотела раствориться. Не в таком». Слишком много образов-мыслей-воспоминаний, все сильное, яркое, пропитанное ни с чем не сравнимой болью. Куда там Сид, потерявшей бабушку, Марека и Маро: она не знала, – да и не хотела узнавать, – что нужно потерять, чтобы почувствовать такое.

– Большего я тебе не покажу, – произнес незнакомец, и его сознание как будто схлопнулось. Сид выкинуло из бешеного водоворота в пустоту. «Как это возможно? – подумала она. – Я ведь импульс, сгусток энергии».

«Ты здесь не одна, – ответили ей. – Нас много, но мы здесь с его согласия». «Он нас слышит, он нас любит». «Тебе тут нет места, уходи».

– Кто ты? Откуда? – спросил незнакомец. – Может быть… Агата?

«Это не Агата, не Агата! Агату мы бы узнали! – наперебой заговорили голоса. – А это… женщина. Да, точно, она принесла с собой крошки памяти – это не твоя память, мы проверили. И не наша, о себе мы давно все забыли».

– Живая женщина? Как найти ее?

Сид почувствовала, что сходит с ума, и поспешила выскользнуть из чужого тела, помчалась обратно. Открыв глаза и увидев знакомый потолок, ощутив под пальцами шершавую обивку старого кресла, она впервые в жизни обрадовалась тому, что вернулась домой – туда, где все близко и понятно. Сид встала, прошлась по комнатам: они, казалось, были залиты теплым волшебным светом, а бабушка с портрета на стене и Марек с прислоненной к вазе карточки смотрели ласково.

Через полгода в дверь Сид постучали.

Запись №42614

– Прости, но когда мое время закончится, я уйду, – сказала мама, и я почувствовал себя преданным. Я едва примирился с эвтаназией отца, перестал прокручивать в голове наши разговоры и удивляться по утрам, не обнаружив на кухонном столе чашки, газеты или разрядившегося планшета. Привык, что пиджак больше не висит на спинке стула, и в шкафу нет вешалок с формой, а в прихожей не стоят черные лаковые туфли с заостренными носками – странная мода, которой отец следовал и до, и после. Но потерять еще и мать… Я пытался ее переубедить, но…

– Ты однажды встретишь того, с кем получится по-настоящему, – шептала мама, пока я сжимал ее тонкую руку. – Не мимолетное увлечение, какие у тебя были до этого, а что-то более глубокое. Как у нас с отцом.

Маме не было больно, доктора знали свое дело. Меня душило раздражение: я ждал чего-то особенного, а она произносила слова, словно вырезанные из какой-нибудь слащавой мелодрамы.

Когда все закончилось, и я вышел из больницы, внутри было гулко и холодно. Я ненавидел весь мир. За то, что он отнял у меня родителей. За то, что все нужные изобретения – вакцины, наночастицы, ремонтирующие клетки тела и много чего еще – доставались верхушке общества, далекой и недосягаемой. Остальным же – крупицы, объедки с барского стола.

Моего собственного времени оставалось не так уж много. Я был аллергиком: глаза слезились от шерсти, в горле першило от пыли, кожа покрывалась сыпью на ярком солнце, орехи могли вызвать отек Квинке, от сахара щипало желудок. Триста лет назад окружающая среда уничтожила бы человека с подобным букетом биологических ошибок. Может, родись я в стране третьего мира, был бы уже мертв. Но мне повезло – хотя, конечно, я так не считал.

Особенно тяжело приходилось в детстве, весной, в пору цветения: неделями закрытые окна и двери, я законсервирован в комнате, словно в маленькой банке. Двумя этажами ниже мама улыбалась посетителям, подливала ароматный чай. А за окнами играли дети, каждый раз во что-то новое, и ужасно хотелось сбежать к ним по лестнице, радостно вопя и стуча подошвами.

Вместо этого я взахлеб читал книги. В прямом эфире следил за запусками ракет. Вечерами, сидя на балконе, пытался придумывать истории о проходящих мимо людях. Но я совсем не гуманитарий, поэтому сюжеты не складывались, одни описания: “Две девочки, взявшись за руки, бегут к качелям”, “Женщина ведет на поводке собаку”, “Мама поправляет сынишке капюшон курточки”. Обычно ничего не получалось, и я отправлялся щелкать задачи, еще сильнее обгоняя по точным наукам своих сверстников.

С детства я мечтал стать ученым. Рано понял: чтобы успеть изобрести что-то значительное, мне нужно крепкое и сильное тело. А чтобы денег на это самое тело хватило, нужно браться за самое сложное, перед чем пасуют остальные.

Дальнейшее ты знаешь. Ты вошла в мою жизнь вместе с эпохой перемен, с пробуждением Йеллоустонской кальдеры и Убехебе в Долине смерти. Вместе с землетрясениями, перемоловшими в труху три японских города. Вместе с цунами, похоронившем Новую Зеландию. Забылось то, что раньше волновало и тревожило – удушливая жара, сменявшаяся градом с перепелиное яйцо, таяние ледников, исчезновение одних насекомых и невероятное распространение других. Когда рассеянный в воздухе пепел душит, когда поднимаешь голову и не видишь неба, когда живешь в вечных сумерках, прошлое начинает казаться раем.

Я смотрел на грязное месиво затопленных городов и думал: “Как хорошо, что родителей нет в живых”. Отец-эколог, проводивший месяцы в экспедициях по очистке Мирового океана, не вынес бы такого. Мать не пережила бы затопление чайной. А ты… ты родилась в эпоху перемен, о прошлом узнавала из историй. Тебе было легче приспособиться.

Запись №42615

Впервые мы с тобой встретились в аэропорту. Ты этого не знаешь: я не рискнул подойти, а ты была слишком занята, чтобы смотреть по сторонам.

Терминалы с граффити по стенам и выбитыми стеклами. Взлетно-посадочные полосы, заросшие бурьяном. Самолеты – консервные банки, груды алюминия, не успевшие отправиться на переработку. Человечество лишилось крыльев, двигатели глохли в вулканических облаках, системы выходили из строя. Ты медленно двигалась, припадала на правую ногу. А потом неожиданно ловко вскарабкалась на крыло самолета. Села, поправила упавшую на глаза смешную шапку с помпоном. Сорвала с лица респиратор и закричала.

Захотелось присоединиться, кричать до тех пор, пока не засаднит горло, не зазвенит в ушах, пока перед глазами не возникнут белые предобморочные круги. Мне было так плохо, у меня никого не осталось. Мои друзья рассеялись по свету до наступления эпохи перемен. Связь прервалась, я не знал, кто жив, кто погиб. Оставшиеся в живых коллеги ушли глубоко в себя, едва справлялись с объемами работы. Приходилось многократно копировать разработки, хранить в разных частях света, чтобы хоть где-нибудь они уцелели. Связываться с меценатами, выяснять, кто из них, пройдох, действительно смог уберечь свои богатства, а кто живет прошлыми, утопленными или сгоревшими, средствами. Я так устал от всего этого, что хотелось кричать.