Память не безмолвствуй! Мне ненаглядно дорого звучанье твоих затрагиваемых струн.

Я и позабыл упомянуть, что меня даже не снабдили матовыми бумажными фотоснимками, которые хоть и неубедительно, но сберегали бы мою необходимость в родителях. Вследствие этого всё, что я мог удержать на холодных ладонях, не давая воли так это верно-преданную мне зазнобу память. В ней одной берёгся кладезь моей назойливо-неотвязной ностальгии.

Распрощавшись с сиротским пристанищем, я дал себе непреложный обет никогда не возвращаться к массовому причалу обездоленности. Но никогда не говори никогда. Это так верно, что вопреки всему разумеешь немощность принесённых тобою клятв и присяг. Силою динамичной подвижности мысли я завсегда возвращался к этим обетованным берегам, омываемые лазурными волнами сирых душ.

Я нередко пробуждался по ночам от безгласной тишины. Тосковал по приютскому храпу себе подобным. Природа и та не приемлет – тишины. Сия владычица играет всеми нотами минорных, мажорных гамм, меняя лишь тональность издаваемых звуков. Я скучал по всем и по всему. Но никогда не возвращайтесь в прошлое, оно колкое на ощупь. В моей памяти зияли все уголки, коридоры и этажи этого одичалого ковчега. Невозможно вымести из памяти, то, как мне зачастую приводилось, склонившись на правую сторону балюстрады, бережливо вслушиваться в шорох облетевшей и опавшей листвы и томительно находиться в ожидании долгожданного усыновления.

Многообещающее искушение так и не увенчалось успехом.

Осознавая всю тщетность умирающих надежд, я вознамерился получить профессиональный бакалавриат, пока являлся принадлежностью обеспечивающего меня прибежища, который в недальнем будущем отворит для меня горизонт на поступление в высшее учебное заведение.

Да я и не мог себе вообразить, что всё моё не предрешённое будущее предопределит один человек. Он переиначил все мои цели, планы, мечты. Он вторгся в моё неосязаемое пространство одним мановением своих чар. Было искажено моё близорукое воззрение на жизнь, были обесценены все условности моих иллюзорных принципов. С нещадной немилосердностью загнав меня как ягнёнка в беспроглядные дебри моих страхов, он высвободил меня из капкана дотлевающих чувств, заставив жеманно вкусить и изведать всю порочную страсть обветшалого мироздания.

Подобно вулканическому пламени он источал собою огни полыхающих надежд. Он влюблял своим присутствием целый небосвод подлунных обитателей. Столь беспечную жизнь, которой уподоблялся он, можно себе позволить только в детстве, да и то не каждому ребёнку.

Я уже упоминал, что видал его средь сотен случайных лиц. Блики моего фантома не лжесвидетельствовали против меня. Он был одним из плотоядных любителей сыров, впрочем, как и многие французы, несмотря на то, что и не являлся таковым. Но проживая во Франции, во всём чувствуешь привкус благородных сыров. Невозможно вычесть из памяти пред-полуденное солнце, которым был освещён его широкоплечий стан. И лучи что отражались в омуте его бездонных глаз, пробуждали нескрываемое упоение на лице говорившего с ним.

«Красного сухого вина и четверть сыра Rougette с красно-белой корочкой гарсон» были его первыми словами на пути нашей с ним павшей сломленной дружбы. А затем три изнеженных слога «Си-ву-пле»

«Какие вы предпочитаете сыры гарсон?», было его вопросом. «Ведь во Франции всё зависит от того какие вы предпочитаете сыры, ваши убеждения, принципы и даже ваша жалкая убогая жизнь», безапелляционно ответил он.

Да и вправду Франция может гордиться своим титулом «страна сыров». Ведь только здесь вам не хватит всех календарных дней для того чтобы испробовать все виды твёрдых и мягких благородных сыров, так как их количество превосходит число дней в календаре. И только здесь в застолье перед десертом вам подадут на блюде-подносе от десяти до пятнадцати видов сыра. Дабы не гневить французов, как правило, для перебивания вкуса всех других сыров, последним по очерёдности вам предстоит отведать сыр Рокфор (roquefort), которого Дидро провозгласил «королём сыров». Обладая таким титулом, о нём даже упоминается в эпосе о Карле Великом.

Страна сыров. Как сказал французский гастроном Антельм Брилья-Савара: «Еда без сыра – это как красотка без одного глаза!».

Люди всеядны. Мы питаемся теми, кто заполняет наше голодное сознание, кто отуманивает наши взоры, угождая нашему не прихотливому выбору близких людей. Нам дорого чувство причастности в чьей-то судьбе, в особенности причастность в жизни родственных душ.

Может быть, оно и верно что, «красота в глазах смотрящего»[16]. Мы ведь всецело доверяем выбору глаз, зеркалу нашей души. Верить лишь тому, что видишь, не воспрещается, как и не возбраняется дорожить тем, кому веришь.

Эта всеядность дружбы оставила после себя горький привкус во всём моём последующем существовании. Именно существование. Я влачил жалкое существование человека, которому ни единожды стоило бы исповедаться в своих грехах. Но исповедоваться стоит лишь тем, кому есть о чём сожалеть. Мне же в свою очередь не о чем сожалеть.

Нет! Ни о чем. Нет, я не жалею ни о чём. Non! Rien de rien… Non! Je ne regrette rien[17].

Необходимо неизменно помнить изначальность встреч, первостепенность бесед, первоначальность слов. Ведь жаждущий ищет сток, а не исток. Всё одушевлённое и неодушевлённое имеет своё начало и конец. Ценна лишь первозданность красоты, а не её увядание. Каждый шаг, рывок, шажок пред тем как претвориться в движение хранит в себе первоначальную поступь. Так и люди переоценивают рождение жизни, умаляя ценность конечного исхода.

Я не смог сберечь и спасти исконное мгновение радости общения, оно было повержено нещадным оружием времени.

Первая встреча была подобна наплыву предрассветных волн. Снежные хлопья облаков ясно опоясывали бескрайний небосвод. Благостное светило земли обнажало городскую панораму. Благодаря бризовому дуновенью ветра деревья перешёптывались между собою шелестом листвы. Хвойные пирамидальные кипарисы и медленно растущие вечно зелёные кустарники самшитов беззаветно наполняли город незаходящего солнца амброй свежего воздуха. На тот момент мне показалось, что всё вокруг было заполонено благоуханием белых душистых цветов чилийского жасмина «Mandevilla laxa» и ярко-малиновыми цветками бугенвиллии «Bougain ville aglabra» произрастающих в садах «Jardin des Plantes». В то самое мгновение мне захотелось прогнать всех, кто казались мне сорняками среди благого цветка. В тот самый миг мне бы хотелось перенести наше общение в шатёр густых кронов деревьев обращённые к небу, наполненные ароматами и украшенные соцветиями посаженных лиан и кустарников сохраняя изначальность встречи. Я желал не скончания наших слов. Нашей первой беседе было положено брести вдоль тенистых аллей всего Монпелье. Именно в тот момент в голову врезались слова «как хорошо гулять в саду античного города и мечтать об удовольствиях»[18].

Непостижимо как, но с первого взгляда я узрел в нём своё Альтер эго. Эта была подлинная и в тоже время вымышленная мною личность человека. Не успев в достаточной мере узнать его, я начал обожествлять в нём все самые благоприятные качества человека. Он был единственной нитью, удерживающей меня от падения, и с такой же бравой силой он мог внушить моему сознанию всё, что ему заблагорассудится, обладая возможностью подвести меня к чему угодно, невзирая на то какими это могло для меня обернуться последствиями.

Его звали Александр. Победитель во всех отношениях, его имя всецело и без остатка соответствовало его нраву и характеру. Со спесью не упрятанного им самолюбия, придающее выражению его лица наличие одного из смертных грехов, благодаря которому он так часто отвергал от себя людей. Его вечно одутловатое лицо, с оттенком жуткой высокомерности, постоянно вознаграждало его всеобщим вниманием и жаловало любопытством. Он был высокого роста (в метрах сто восемьдесят четыре), красивой наружности. Шатен слегка кудрявыми густыми волосами, легонько спадающими поверх ушей. Миротворец, вознаградивший его проникновенно зелёными насквозь пронизывающими глазами, отчётливо прочертил во взгляде его обжигающий силуэт пленяющей красоты. Но та красота, что исходила из глубины его сердца, могла излечить неисцелимое. Брови, обособленно простирающиеся поверх очей, явственно взвивались, придавая его взору легкомысленную примесь обольщения, кою он так часто использовал, тем самым обескураживая дурманящим взглядом, своих обозревателей. Слегка припухлые щёки с одной ямочкой на правой щеке и лёгкая щетина на его лице своего рода оставляли брутальный отпечаток на его внешности. Голос его эвфонией музыкального аккорда, исходил из его уст неосязаемо витая в воздухе. Беспечное отношение к жизни выразительно проявлялось во всех его поступках, и доминировало в нём непригожим изъяном. Мысли его были погружены во что-то бездонное и недоступное заурядному провинциалу. Впоследствии его появление на моём жизненном пути, ввергло меня в сплошное самосожжение некогда наличествующих во мне добродетелей.