– Теперь пойдемте к другому источнику.

Элпидий шел рядом с учителем, чувствуя на щеке колыхание воздуха от крыльев Эрота. Он хотел коснуться маленького бога хотя бы пальцем, но у него не хватало духу. Он даже боялся прямо посмотреть на мальчика и шел, дико косясь, как лошадь, с которой вдруг сняли шоры. У второго источника Ямлих отпустил Эрота и тот завис в воздухе, как стрекоза, бесшумно сверкая крыльями.

Теург наклонился к источнику Антэрота, коснулся его воды ладонью и прочитал такое же, как и в первый раз, заклинание. Вода в бассейне сразу же потемнела, из нее поднялось грозовое облако, а в центре его стоял другой мальчик, полная копия первого. Но только у этого близнеца Эрота струились длинные, блестящие и совершенно черные, как уголь, волосы, и были такие же черные подрагивающие крылышки за его плечами. От движения крыльев волосы Антэрота развевались, и поэтому его лицо казалась устрашающим. Ученики мага еще более изумились. Оба маленьких бога, совершенно беззвучно трепеща крыльями, обняли Ямвлиха и вознесли его над землей, затем божественный подал им знак головой, они опустили его и исчезли – каждый в своем облаке.

Побледневшие ученики недоуменно таращились в источник Антэрота, но вода в нем оставалась прозрачной и спокойной, как будто все то, что они только что видели, явилось им демоническим наваждением. Евфрасий, желая разогнать туман видения, даже бросил в бассейн камешек, но от этого по воде разошлись только круги.

– Друг мой, ты здесь?

Элпидий вздрогнул и открыл глаза.

– Что, мой любезный, задремал?

От увидел над собой смеющиемя глаза учителя.

Элпидий растерянно огляделся. Он сидел там же, где и застала его фантастическая дрема – на ограждении источника. А ученики Ямвлиха расселись рядком немного поодаль, свесив ноги в теплую воду, и блаженно щурились на солнце.

– А как же?.. Где?.. – юноша смотрел по сторонам, все еще барахтаясь в яви.

И тут он увидел в чаше бассейна маленькое черное перышко, открыл было рот, но Ямвлих приложил палец к губам и загадочно ему улыбнулся.

Восточное побережье Боспора чернело от воронья. Все прибрежные скалы к югу и к северу от Хризополя, как скелетами китов, были завалены каркасами разбитых и сожженных кораблей цезаря Лициния. У берега целыми островами качались обломки мачт, снасти, вздувшиеся тела гребцов. Повсюду, словно пальцы Посейдона, из воды торчали обитые бронзой тараны затонувших трирем. А от прибрежных скал и до Хризополя, и от Хризополя на несколько миль в сторону Никомедии – резиденции бывшего цезаря Востока – на зеленых холмах Вифинии темнели трупы легионеров поверженного августа. Сам же Валерий Лициний ожидал своей участи в заточении в Фессалониках и, оставшись без свиты и без резерва, мог теперь только и набрать из брошенных под стенами Хризополя двадцатитысячную армию верных покойников.

После краха ненавистного всему Востоку так высоко взлетевшего сына дакийского простолюдина Империя окончательно воссоединилась под пурпурной мантией Констанциев. О тетрархии и о клятве Диоклетиана чтить своих соправителей, которую давали четыре цезаря Империи шестнадцать лет назад в Карнунте на алтаре Митры, мог сейчас говорить только самоубийца. Да и благосклонность Митры не нужна Флавию Валерию Константину. Он давно уже украсил свой златотканый штандарт христианской монограммой Видения Пылающего Креста: «Сим победиши!».

Лициний, лишившись диадемы и царского пурпура, ел чечевицу, пил гнилую воду и молился богам. А в Антиохии на бегах, устроенных сенатом в честь победы Константина, еще расплачивались монетами с его венценосным изображением с одной стороны и Юпитером, держащим глобус, с другой. Но сколько бы ни взывал из тюремного подземелья Валерий Лициний к Юпитеру, он явно уже от него отвернулся: глобус для Лициния оказался слишком тяжелым.

В праздничной тунике с позументом и вытканными по подолу цветами и ромбами, в венке с вплетенной в него алой лентой, с реденькой надушенной бородкой и влажным взглядом Элпидий походил на загулявшего друга жениха, бредущего поутру с богатой свадьбы. Он вышел из дома Панатия, своего приятеля по цирковому союзу зрителей и собутыльника на всех мало-мальски интересных пирах, куда после того, как Ямвлих уединился у себя в Дафне, зовут пофилософствовать всех его бывших учеников. Чтобы не пропустить бега, Элпидий еще с вечера приехал из Селевкии, где оставил на время красильню отца и только начатые комментарии к «Алкивиаду», который он так же, как и халкидский теург, считал вступлением в первую десятку диалогов Платона.

Он прошел из Старого города от подножия Сильфия узкой улочкой Стеклодувов в тени акведука, мимо форума Тиберия с высокой статуей императора и Нимфея, наполненного чистой родниковой водой, о которой поэты говорят, что она подобна вину, смешанному с медом. Элпидий хотел, было, освежиться этим нектаром, но, с усмешкой подумав, что с утра ему уже хватит, вышел на главную улицу Антиохии.

С обеих сторон широкой мостовой на целых две мили – от Восточных и до Золотых ворот вдоль всей улицы стояли величественные статуи императоров, тянулись красивые высокие портики с двумя рядами колонн из золотистого известняка и розового гранита. И этот золотисто-розовый легион состоял из трех тысяч колонн. Богатые дома выходили на улицу Трех Тысяч Колонн своими дверями, и от этого она казалась сплошной обжитой колоннадой. А на всем ее протяжении между колоннами, богами и цезарями, как гигантские канделябры из столовой атланта, на канатах висели масляные светильники, которые каждую ночь рассеивали темноту по окраинам города.

С запада, с берега Средиземного моря, дул теплый соленый бриз. Улица Трех Тысяч Колонн наполнялась толпой, спешащей по ней вниз к Оронту, и затем через мосты на остров – к стенам угрюмого дворца, похожего своими башнями больше на вместительную тюрьму, чем на резиденцию императоров. Нескончаемые волны антиохийцев в предвкушении зрелища катились по главной улице к воротам цирка. Веселые, хлебнувшие с утра в честь праздника, украшенные в цвета любимых команд возничих, одетые богато и не очень, увенчанные лавровыми, цветочными и травяными венками, закутанные в ветхие плащи, которыми, словно бреднями, можно ловить рыбу в Оронте, молодые и старые, больные и здоровые, двигаясь бегом и опираясь на палки и плечи рабов, – все стремились успеть к началу состязаний квадриг в честь триумфа Флавия Валерия Константина.

Увлеченный толпой, как галька мощным потоком Оронта, Элпидий дошел до центральной арки, обращенной на все четыре стороны света, прошел мимо храма покровительницы города богини счастья Тюхэ и свернул на набережную. Впереди, на мокром галечнике, как огромный панцирь мертвой черепахи, цепенел дворец, построенный Диоклетианом по одному проекту с его «гнездышком» в Салонах, где, уйдя на покой от дел, он до самой смерти усердно поливал на грядках капусту. Над южным фасадом здания, обращенного с острова всей своей мощью к городу, возвышались две квадратные башни, а по всей его длине на большой высоте проходила широкая галерея с полусотней мраморных колонн. И улицы перед дворцом также были обнесены колоннадами из розового гранита и золотистого известняка. Западная стена отражалась в реке, и от этого казалось, что она вдвое выше других. А в стороне от дворца, на берегу Оронта, за огромными колесами водяных мельниц и частоколом кипарисов стоял величественный цирк, способный за один зевок проглотить десяток тысяч зрителей.

У самого моста через Оронт, на углу площади Селевка философ столкнулся с грамматиком Каллиником. С ним он также не раз бражничал на ученых пирушках. Набравшись дурных манер у богатых горожан, в чьи дома он частенько нанимался учить азам наук их нерадивых сынков, Каллиник бывал со знакомцами неумеренно заносчив. Остроносый, как дятел, с закрученными в спирали волосами, он напоминал одновременно Носача Овидия и блудницу из сирийского квартала. Разговаривая на ходу с учеником, за которым еле плелся старый раб-провожатый, грамматик едва не выронил из-под мышки книгу, когда на него налетел философ.