По ночам он думал о том, откуда взялось у него это умение драться, ведь он даже никаким спортом никогда не занимался? Откуда взялось это бесстрашие, эта непоколебимая уверенность в себе и в собственных силах? Откуда взялась бешеная злость, пугающая даже прожженных блатных, не говоря уже о мужиках? Почему люди, даже слывшие полными беспредельщиками и отморозками, не решались сказать ему грубое слово, но, напротив, сами искали его дружбы? А если кто и решался, то потом очень сожалел о своем минутном порыве. Ответ на эти его раздумья приходил странный и непонятный, что-то о непобедимом воине, о предназначении. Артем не понимал и, в конце концов, плюнув, проваливался в сон. А во снах…, впрочем, не будем пока об этом, тем более что сны – штука загадочная и непонятная.

Если уж зашел такой разговор, то Артем после того, как ему повезло с пересмотром приговора, вообще превратился в какого-то сплошного везунчика. Ему везло во всем, за что бы он ни взялся и чего бы ни решил достичь. Да так, что он уже даже стал привыкать к этому, хотя тревога о том, что однажды ему не повезет и он крупно вляпается в самое что ни на есть дерьмовое дерьмо, не оставляла его. Однако пережитое в камере смертников сделало его фаталистом: что будет, то и будет, а что должно случиться, того не миновать.

Не то, чтобы он стал полным пофигистом, вовсе нет. Парнем он был вполне себе продуманным, но вот страх потерял, как многие считали, напрочь. Они были не совсем правы, но, в общем, очень близки к правде. У Артема на самом деле пропал страх смерти, он ни во что больше не ставил собственную жизнь. Нет, он не стремился к смерти, не искал ее, как казалось некоторым, более того – хотел жить, но где-то глубоко внутри тлела твердая убежденность в том, что на самом деле он уже умер. Эта убежденность была настолько странной, что Артем старался даже не думать в эту сторону. Поскольку, решив однажды проанализировать свои чувства, неожиданно пришел к выводу, что на самом деле его тогда и правда расстреляли. Не было никакого пересмотра приговора, замены статьи, трех лет колонии. Просто однажды, два с чем-то года назад, его расстреляли в камере с резиновыми стенами из револьвера системы «наган». И поэтому он уже давно мертвый. А если это так, то мертвому бояться смерти, да и вообще хоть чего-то, глупо и смешно. Что касается его жизни сейчас, то она ему только кажется, является предсмертной фантазией мозга, исключительно субъективным ощущением. И реальное время не имеет к этому никакого отношения, мы же знаем, что в объективно коротком сне субъективно можно прожить целую жизнь. Вот он ее и жил… во сне.

Однажды придя к такому странному выводу, он к нему больше не возвращался и даже не вспоминал, но не потому, что посчитал его глупым, а потому что смирился с ним, принял к сведению и решил больше этим вопросом не заморачиваться. Была мысль наведаться к психиатру по освобождении, но Артем ее сразу же отверг. Психиатрии в СССР боялись не меньше, чем тюрьмы. И многие тертые жизнью зеки, поставленные перед выбором: срок в тюрьме или принудительное лечение в психушке, не колеблясь, выбирали первое. Зона, конечно, не сахар, но там хотя бы в своем уме останешься. А вот после «лечения» в спецотделении психбольницы нормальными людьми уже не возвращаются.

Однако на характер Артема, на его чувства и его поведение этот вывод оказал большое влияние. Он и правда очень сильно изменился, друзья на воле не узнали бы в нем прежнего простого, а в чем-то и довольно лоховатого парня. Раз он мертв, решил он, то ему бояться больше нечего. Пусть живые его боятся. И, если вспомнить зону, то даже местные авторитеты не решались задевать Артема, считая, что у того время, проведенное в камере смертников, вообще крышу сорвало, и ему прирезать кого-то едва ли не проще, чем высморкаться. Что еще более удивительно, и представители администрации колонии тоже старались его не трогать, а по возможности, вообще не замечать. И все это Артем принимал как должное.

Отчасти все они были правы в своих опасениях, ведь слава безбашенного урки уверенно пошла за ним еще с тюрьмы, когда он чуть не придушил ночью авторитетного смотрящего за хатой, решившего однажды сдуру поучить его жизни. Еле оттащили тогда всей толпой. Но Артем, которого держали сразу несколько человек, упорно не отводил взгляда от опасного даже с виду, фигурой походящего на гориллу, смотрящего. До тех пор, пока тот явственно не рассмотрел в его зрачках темный провал кладбищенской могилы – своей собственной могилы. А рассмотрев, отмотавший не один срок и до этого твердо державший хату в своем кулаке, смотрящий, наплевав на весь годами нарабатываемый авторитет, решил, что жизнь дороже, и сломился из камеры. Авторитета он, конечно, лишился навсегда, перейдя из касты блатных в касту простых мужиков, но мысль о том, что хотя бы остался жив, примиряла его с этим прискорбным фактом. В том, что он той ночью реально стоял на краю собственной могилы, его не смог бы разубедить никто. Да он и не рассказывал никому об этом. Есть вещи, о которых лучше молчать.

Когда прибыли на зону, местные блатные попытались по понятиям спросить с Артема за тот случай в тюрьме. И то, что сделал в ответ Артем, превратилось в легенду, разошедшуюся с этапами по тюрьмам и зонам всего Союза. Не отвечая на предъяву, он сначала одним резким движением вырвал железный прут, накрепко приваренный к забору локалки (сам не понял, как получилось, мозг словно отключился, и работали только самые дремучие инстинкты). А потом эти прутом изметелил восемь человек блатной команды так, что всех восьмерых с многочисленными переломами всего, что можно сломать в теле человека, на следующий день увезли в больничку. Причем, Артем сделал это так быстро и ловко, что никто из них не успел и кулаком махнуть в ответку. Как менты потом ни бегали, как кум19 ни напрягал свою агентуру, свидетелей этой драки не нашлось. А сами потерпевшие, его, конечно, не сдали, поскольку для блатных это западло, но твердо между собой решили, вернувшись, прирезать наглеца. Да и выхода у них, честно говоря, не имелось, это была единственная для них возможность реабилитироваться в глазах воровского сообщества и восстановить собственный авторитет. И через пару месяцев, когда они этапом вернулись с больнички в зону, кто-то из них намекнул Артему, что ему теперь не жить – дескать, пусть ходит и оглядывается. Этой же ночью вся восьмерка была вновь избита до полусмерти, так что утром их снова отправили в больничку. Трое из восьмерых остались инвалидами на всю жизнь. Кто это сделал, понимали все, но у администрации не было ни единого факта доказательств, свидетелей опять не нашлось, потерпевшие, скрипя зубами, молчали, а Артема никто на месте преступления не видел. Или изо всех сил постарался забыть, что видел.

Когда бедолаг опять вернули к месту постоянной отсидки, Артем на глазах у всех и не стесняясь даже местных ментов, находившихся рядом и всё слышавших, подошел к только что заведенному в зону этапу и, словно ни к кому конкретно не обращаясь, громко сказал каким-то даже ленивым голосом:

– Если кто-то что-то так и не понял, у того следующий этап будет на кладбище. Это мое последнее предупреждение.

И спокойно ушел, ни на кого не глядя. С тех пор его боялись все, даже менты старались не задирать без серьезного повода, а блатные признали своим, особенно после того, как выяснилось, что он еще и серьезный шпилевой20, исправно отстегивающий долю от выручки на общак. Так всем казалось спокойнее.

Степановна только что помыла посуду после ужина, и уже мысленно вытягивая уставшие ноги в своей постели и ни о чем другом не мечтая, вдруг оказалась в знакомом коридоре перед белой дверью с ручкой. Знаменитая дверь Управляющего с колокольчиком сбоку! Эта дверь была очень хорошо знакома всем, работающим в Дыре. Не привыкшая к глубокому анализу повариха, отойдя от первой оторопи, почти с благоговением вытерла старенькие рабочие туфли о лежащий возле двери коврик и осторожно дернула за шнурок. Раздалось глубокое «бу-уммм», совершенно не соответствующее несерьезному виду небольшого колокольчика, и в голове ее раздался мягкий голос: