На помощь мужику уже спешили его коллеги: толстяк в клетчатом берете и кожаной куртке и плюгавый мужичок в камуфляже.

– Режь дальше! – сказал мне Сеня и сунул мне в руки нож.

Я в спешке вырезал из альбома листы с нашими монетами и запихивал их в рюкзак, сокрушаясь, что излишняя честность нас до добра не доведёт.

Арсений выхватил нунчаки и ринулся противникам навстречу.

Он мастерски крутил японское оружие и выкрикивал:

– От винта! Руки отрублю!

Сеня привёл мужиков в замешательство. Толстяк близко не подходил, он раскачивался как боксёр, опустив голову и сжав кулаки, а плюгавый мужичок бегал вокруг Сени и вопил:

– А ну, брось её, на хер, манду эту, сраный ниньзя!

Нунчаки чертили в воздухе восьмёрки, и грозно лязгала стальная цепь.

Я бросил разодранный альбом на асфальт и крикнул:

– Готово!

Толстяк не выдержал. Он заревел как бык и кинулся на Сеню. Сеня швырнул в него нунчаки и побежал. Оружие хлестнуло толстяка в лицо и разбило ему нос. Толстяк споткнулся и рухнул на колени. Нунчаки лязгнули, упав перед ним на асфальт.

Мы бежали через дорогу на красный свет. Я оглянулся: щуплый мужичок поднимал толстяка с окровавленным лицом. Обобранный нами торговец кричал нам вслед и грозил кулаками.

Во дворе мы запрыгнули в машину драконоборца и сорвали маски. Степан помчал нас прочь.

Дворы. Перекрёсток. Снова сонные дворы. Затем через арку. Белая кошка метнулась через дорогу – Степан выругался и резко тормознул. Затем поворот на широкий проспект. Мелькнула стальная река до горизонта и мыс на слиянии рек. После машина подпрыгнула, повернула так, что чуть не перевернулась, и Степан затормозил. Мы стояли под мостом. Мы с Арсением выскочили из машины, добежали до остановки и прыгнули в первый же трамвай.

***

В «Сундуке» мы перебрали возвращённые богатства. Лучших экземпляров в нашей добыче не оказалось, но всё же мы обрадовались и тому, что вернули.

На следующий день мы решили отметить наш удачу, но как именно мы вернули наше добро, мы никому не говорили. Пригласили Андрея, драконоборца и ещё нескольких друзей. Степан совсем не пил. Он сказал, что соблюдает режим и тягает гири, и показал татуировку в виде иероглифа на запястье – она служила ему напоминанием о данном обещании.

Андрей повеселел, и печаль в его глазах сменилась теплотой. И когда все разошлись, он вдруг позвал нас к себе – продолжить веселье. Андрей жил на окраине, и мы долго ехали к нему мимо огромного завода, похожего на заброшенный город за жёлтой бетонной стеной.

После помню квартиру Андрея, где целую стену занимали застеклённые полки с фарфоровыми статуэтками. То ли потому, что я был пьян, то ли из-за острого ощущения бытия тем грозным летом, эта коллекция поразила меня: Андрей, словно бог застывшего царства, держал под стеклом целый мир.

Нас усадили за стол. Мимо то и дело проплывала жена Андрея, женщина величественная, словно императрица в изгнании, и у меня под носом появлялись по очереди плов, вино, а затем вишнёвый пирог и чёрный чай.

Вскоре я совершенно осоловел от выпивки и вкусной еды. Я встал из-за стола и, делая вид, что разглядываю хозяйские коллекции, стал искать признаки давней трагедии: фотографию друзей в военной форме на фоне гор, простреленный китель с медалями, варварский карамультук или саблю на стене. Но ничего не нашёл.

Было уже поздно, и нас оставили ночевать. Сеня улёгся на матрасе на полу, я – на диване у стены. Сеня тут же засопел. Я дремал, но уснуть не мог. Поблёскивали в темноте фарфоровые статуэтки за стеклом. Изредка под окнами проезжала машина, и шуршал под её шинами мокрый асфальт. Прогудел за стеной лифт. Я встал и уселся у окна.

«Он тихий человек. Где же трагедия? – думал я. – Я ничего не понимаю. Так и напишу Сенеке. Я всё придумал».

И я стал писать в блокноте кривым почерком несвязное письмо. После я за него стыдился.

Письмо четвёртое. Про ограбление и про Андрея

Уважаемый Луций, дело наше чуть не погибло на корню. Разбойники ограбили нас. Но сегодня мы вернули то, что принадлежит нам по праву. Думаю, так поступили бы и все ваши друзья.

Мой друг проявил твёрдость, и мы пошли до конца. Пострадали люди, но – а ля гер ком а ля гер.

Я должен вам рассказать про Андрея.

Может быть, у него там, в голове, сражение? А здесь, снаружи, ну вот просто как за стеной – ни единого признака этой битвы?

Или там у него внутри – тишина. И ему остаётся лишь протирать пыль с этих дурацких статуэток.

Может, у него внутренние искания? Он ищет последний смысл? А?! Каково!

Нет, нет, он просто коллекционер. Он любит свои идиотские статуэтки. Какая дрянь. Пошлость, ей-богу.

А может быть, так и правильно: нужен человеку тихий тёплый омут, чтоб пережить эту жизнь? Тихий омут вдали от мудаков в дорогих пиджаках, любителей сбросить бомбу на спящий город и распылить в небе над сёлами напалм.

И почему я требую от него жертв? Зачем посылаю под пули? Зачем толкаю в огонь? Разве немало и здесь бед и разочарований, друг мой?

Я говорил сам с собой и разбудил своим бормотанием Сеню. Он выругался и снова захрапел.

И пока я писал это письмо, то сначала разочаровался в Андрее, а после снова зауважал его. И наконец, снова разочаровался, но уже не так глубоко, а даже с примирением.

«Вы, Луций, ответили бы мне что-нибудь, будь вы рядом», – закончив этой фразой свой плач, я поставил точку и завалился спать.

***

Следующим утром, сонные и вялые, мы поехали к Диме.

Сильный ветер гнал по небу рваные тучи. Изредка выглядывало солнце. Блестел мокрый асфальт.

Мы ехали на автобусе через мост, и Сеня снова рассуждал:

– Сделаем скидку сегодня. Всем. В честь удачного рейда.

– Сень, мы ещё ни черта не заработали.

– Пойми, мой юный друг, ты – как завоеватель. Либо ты захватываешь земли – и, конечно, не без потерь. Либо ты снимаешь налоги с захваченных земель и туго набиваешь мешок. Сейчас мы – захватчики.

Когда мы подходили к Диминому дому, то увидели на асфальте чёрный след от колёс. Он извивался и вёл во двор. За углом дома стояла разбитая Димина машина: она врезалась боком в дерево и взрыла колёсами землю. Капот у неё изогнулся пузырём, будто мотор под ним взорвался. Одну дверь разбило всмятку. Стёкла в дверях потрескались.

Мы молча поднялись на лифте. Сеня хмуро глядел себе под ноги. У меня тяжело колотилось сердце, и меня даже подташнивало, и я клял себя за то, что я такой слабак.

Дверь в квартиру была открыта. Вчера здесь прошла попойка, и кругом мы увидели разгром, словно после оргии. Лужи вина и рассыпанный попкорн на полу. В коридоре валялся стул с погнутой ножкой. Пахло сигаретным дымом и травой. Издалека доносился джаз: играл грустный тромбон.

В коридор выполз Кеннеди. Он завернулся в белую простынь, как в тогу. Она волочилась по полу, напитываясь из луж красным вином. В руке он держал стакан с пивом. Пьяный и заплаканный, Кеннеди совсем не походил на себя.

– Вы видали! А? Как Димка зверски въехал в дерево! – сказал он.

Мы разыскивали Диму, заглядывая в каждую комнату, а Кеннеди плёлся за нами, путаясь в простыне и причитая:

– Я так напугался, так напугался! Пацаны, вы бы знали! Я ходил с ними в больницу.

Он с подобострастием зашептал, схватив меня за плечо:

– Батя его приехал, запретил машину убирать. Сказал – пусть ржавеет. И уехал. Вот это мужик!

И вдруг Кеннеди завыл на весь дом:

– Будет Димке урок, как машину бить!

Мы заглянули в зал, где всегда проходили попойки. Биатлонист в расстёгнутой рубашке спал на диване, запрокинув голову и открыв рот. Парень с чёлкой и красным платком на шее и пухлый блондин в очках слушали джаз. В знак приветствия они кивнули нам, и пухлый блондин приложил палец к губам, чтоб мы не шумели.

Кеннеди вопил: