– Гляди, гляди, машины по дороге едут!

– А это что? Трахтор? Вот бы нам такой, заместо Маньки!

– Гляди-ко, что это? Ероплан? Ероплан! Гляди, летит, взаправду летит!

В Глазове Георгий сбегал на станцию за кипятком. Настя вся извелась от тревоги, как бы он не отстал от поезда. Она чувствовала себя потерянной в этом водовороте людей и событий, ей было страшно за детей, за себя, и она хваталась за мужа, как за спасительную соломинку. А Георгию самому было не по себе от ответственности за семью, тревожно: что там ждет на новом месте? Ведь главе семьи едва минуло двадцать два года. И только маленькая Лиза спокойно спала у материнской груди, ее ничего пока не тревожило.

На рассвете Настю, забывшуюся беспокойным сном, разбудил паровозный гудок. Села. На соседней полке спали, свернувшись калачиком, как котята, Саня с Ниночкой. Лизонька тихонько посапывала, завернутая в теплый платок. Георгий растянулся на верхней полке, положив под голову узел с вещами. Поезд, мерно постукивая колесами, огибал берег широкой, полноводной реки. Настя никогда не видывала столько воды! Мощные ели местами подступали к самой кромке берега. А впереди, на горизонте, синели далекие горы. У нее дух захватило от такой красоты. Ушла куда-то тревога из души, пришла уверенность, что впереди их ждет счастливая, интересная жизнь, и сердце открылось навстречу этому прекрасному миру. Река то уходила вправо, то вновь подходила к самому железнодорожному полотну. За окнами замелькали железные перекрестья моста, теперь река несла свои воды прямо под поездом.

– Вот и Каму переехали, сейчас вокзал будет, забирай узлы, прибыли, – сказал кто-то рядом, за переборкой. За окнами действительно медленно проплывало длинное желтое здание вокзала с двумя шпилями. Пермь.

Настя набралась смелости и вышла из вагона оглядеться, подышать воздухом. После духоты в лицо пахнула утренняя свежесть и специфический аромат железной дороги: смесь запахов металла, машинного масла, дыма. На крытом навесом перроне, несмотря на ранний час, было шумно, многолюдно, суетливо. Со всех сторон раздавались паровозные гудки, лязг железа, говор, выкрики мальчишек, продающих папиросы, газеты, баранки. Настя крепко держалась за поручень вагона, боясь отойти хоть на шаг, и крутила головой, удивленная этим кипением жизни.

В Перми освободившиеся по соседству места в вагоне заняли парень в тельняшке и две девушки, обе в темных, едва прикрывающих коленки, юбках и красных косынках. Девушки держались смело, громко переговаривались, задорно смеялись. Из их разговоров стало понятно, что молодые люди работают на строительстве какого-то завода и едут в Екатеринбург на курсы. Они говорили о плане, съезде, ОСОВИАХИМе, пятилетке, землеройной машине, и о других незнакомых, малопонятных вещах, горячо обсуждали какого-то Наджафова, который «срывает план». Настя и Саня притихли, наблюдая за этой троицей, Настя настороженно и с любопытством, а Санька с восхищением.

После Перми природа за окном вагона изменилась. Поезд шел между гор, становившихся все выше, дорогу обступали мощные кедры, разлапистые ели, перемежающиеся березами и осинами. Взгляду открывались озера с чистой водой, отражающей скалистые берега. Дорога то поднималась ввысь, и перед глазами разворачивались лесистые дали, то перед окном вдруг вырастала слоистая стена уходящей к облакам горы. И всюду бурлила жизнь, рылись котлованы для строящихся заводов, прорубались просеки для будущих дорог, возводились мосты. Родина оправлялась после войн и революций, поднималась из разрухи, нищеты и расправляла крылья.

Наши путешественники весь день не отходили от окна, молодая страна словно разворачивала перед ними всю свою красоту и силу. Всеобщий энтузиазм передался и им, на месте не сиделось, хотелось вместе со всеми строить эту новую, такую манящую, жизнь.

К ночи добрались до Екатеринбурга. И вновь были поражены обилием и яркостью огней, большими домами, асфальтированными улицами, наполненными машинами и людьми, впервые увидели трамвай. А утром, со всеми узлами и мешками, высадились на перрон станции Челябинск. Отсюда предстояло добираться на местном поезде по другой ветке. Ехать было недалеко, да ждать пришлось часа три. В шумном, грязном зале ожидания в толпе шныряли беспризорники, наглые, как воробьи. Стоило Георгию отлучиться, а бабам отвлечься на раскапризничавшихся детей, как уж узла не досчитались. Саня кинулась было за пацаном, да где там! Тот словно растворился в толпе.

Только к вечеру прибыли, наконец, измученные путешественники в Аргаяш.

Аргаяш оказался большим селом, выросшим рядом с железнодорожной станцией. Эта железная дорога вместе с проходившим через село Челябинским трактом, словно артерии, питали поселок, давая ему силы для быстрого роста. Широкие, прямые улицы быстро застраивались добротными домами за крашеными дощатыми заборами. Рядом со станцией был элеватор, где предстояло работать Георгию, поодаль находилась птицеферма, строились мастерские. Улицы сбегали к широкому озеру, в тихой глади которого отражались ивы. Через село по тракту пылили полуторки, трактора. На площади возле клуба, где на высоком столбе говорил и пел репродуктор, по вечерам собиралась молодежь. Да и бабы постарше любили пощелкать семечки, послушать радио, усевшись на лавочке под старой березой на краю площади.

Поначалу семью Халевиных определили на постой в просторный, светлый дом на улице Элеваторной, недалеко от станции, выделив им чистенькую, уютную комнатку. Хозяин дома, пожилой башкир, новых жильцов, казалось, не замечал. Невысокого роста, кривоногий, с округлым брюшком, он ходил по двору важно, словно петух, изредка покрикивая на незнакомом языке на жену. Та смотрела на него глазами дворовой собачонки, которая, робко повиливая хвостом, заглядывает в лицо хозяину, пытаясь угадать, пнет он ее или приласкает.

Хозяйка в молодости, видать, была красавицей. И сейчас еще на нее приятно было посмотреть. Стройная, с блестящими, как смородины, глазами, она быстро сновала по двору, и тихий звон ее монист слышался, казалось, сразу отовсюду. Черные с густой проседью волосы были заплетены в две толстые косы, спускавшиеся по спине аж до пояса. Робкая и молчаливая с мужем, с жильцами она держалась важно, с удовольствием выговаривая им по каждому поводу: то белье не там развесили, то самовар не там поставили, то дети, играя, забежали на хозяйский огород. Делая очередное замечание, хозяйка с достоинством добавляла: «Мин ведь хожяин!».

Для семьи Халевиных началась совершенно новая, интересная жизнь. Георгий начал работать на элеваторе. Его старательность, грамотность, ответственность оценили, вскоре назначили учетчиком. Саня пошла работать на птицеферму, как и хотела, а вечерами училась на рабфаке. На первую же зарплату купила себе заветные ботиночки на шнуровке, красную косынку, коротко остригла волосы, и уж не узнать было в этой бойкой девушке вчерашнюю деревенскую Саньку.

Настя домовничала, без дела не сидела. По случаю Георгию удалось купить зингеровскую швейную машинку, тут-то и пригодились уроки отца, деревенского портного. Настя обшивала маленьких дочек; мужу, себе, золовке обновы шила.

Как-то Георгий вернулся с работы в радостном возбуждении.

– Птаха, скоро у нас свой дом будет, свое хозяйство! Сядь, послушай! Вызвали меня, значит, с утра к начальству. Ну, думаю, чем провинился? Пришел. Меня в кабинет пригласили, за стол усадили, длинный такой. Ну, директор там, главный бухгалтер, еще кто-то, я со страху и не разглядел. Вот, говорят, Георгий Осипович, решили вам, как хорошему работнику, опять же, семью имеющему, выделить ссуду на покупку али строительство своего дома. Будете в своем доме жить с детками, работать да ссуду-то выплачивать. Ну, я, понятное дело, обрадовался! Так что собирайся, Настена, пойдем дома, которые продаются, смотреть. Мне на работе подсказали адреса.

К зиме семья переехала в свой дом, небольшой, но добротный, с высоким крыльцом, светлой верандой. Дом стоял на Озерной улице, часть окон смотрела на тихую, обсаженную березами улицу, а часть на озеро Аргаяш. К дому примыкал огород.