Совсем недавно отгремели в Вятской губернии бои Гражданской войны. Привычный уклад жизни был разрушен, власть менялась, как погода весной: то белые, то красные, то бунт в Уржуме, то колчаковцы в Ижевске и Елабуге. Крестьяне не знали, кого больше бояться и на кого уповать. Потом голод накрыл черной тенью всю губернию, а следом по городам и селам поползла эпидемия тифа. Слухи, один страшнее другого, будоражили село Пустынники, затерянное в лесах и болотах Вятчины. К лету тысяча девятьсот двадцать второго года беда отступила, и люди, как птицы ранней весной, радовались, что выжили, что не бродят больше по лесам банды.

Ласковое августовское солнышко согрело каждую травинку на лесной опушке. Удивительно теплый для короткого северного лета день клонился к вечеру. Воздух был наполнен ароматами нагретой земли, полыни, свежескошенной травы. В березовой роще перекликались птицы, мирно стрекотали кузнечики в траве на косогоре. Словно стайка птах, расположилась отдохнуть у тропинки под рябинами возвращавшаяся с дальнего покоса компания подружек.

Настенька, тоненькая невысокая девушка лет двадцати, отмахнулась недоплетенным венком от надоедливой пчелы, прислушалась к разговору подружек. Анюта пересказывала то, что узнала от своего ухажера Мишки-комсомольца, какая жизнь начнется скоро в их селе.

– Ну, хорошо, скотину заберут в общий хлев, на подворьях горбатиться не станем, а кто же за ней ходить-то будет? – спросила Нюра.

– Кто-кто. Мы, все вместе. Кто-то пасет скотину, кто-то доит, кто-то чистит хлев, кто-то сено возит. Всем работы хватит, – горячилась Анюта.

– Да работы-то всегда хватит, да чем детей кормить будем без скотины на подворье? – подала голос Маша. – Как жить без своего молочка, без яиц, без птицы, без огорода?

– Не помрешь, не боись. Каждому будут давать все, что хошь и сколько хошь. Только трудись – не ленись.

– Я не понимаю, зачем же, с темна до темна, бросив дом, работать на общем подворье? Чтобы мне там дали продукты, которые у меня сейчас свои есть? И просить ни у кого не надо.

– Ну, какие вы несознательные, – всплеснула руками Анюта, – нельзя же только о себе думать, рабочих в городе тоже кормить надо. Они вон заводы для всей страны строят. Забыли, как в городах люди от голода на улицах мерли?

– Забудешь тут… Амбары в селе подчистую вымели. Ладно, скотину успели в лесу схоронить.

– А кто не успел, тот потом лебеду да крапиву ел, – вздохнула Акулина.

Настя, склонив русую головку над венком, думала о своем. Ей было не до кооперативов. Перед глазами стоял черноглазый парень, гармонист Георгий из соседнего села. От его улыбки, взгляда у нее кружилась голова. Вспомнила, как, спрыгнув сегодня со стога, угодила прямо ему в руки.

– Попалась, птаха? – усмехнулся Георгий, – не выпущу!

Настя вырвалась и убежала поближе к бабам. А самой так хотелось прижаться к его груди и затихнуть в кольце рук …

– Ой, девоньки, глядите, едет кто-то, – вскочила на ноги Акулина.

С пригорка, на котором расположились девушки, родные Пустынники и дорога были видны, как на ладони. По дороге действительно пылила телега.

– Так это Крестьяниновы едут, – вглядываясь из-под руки, сказала Нюра,

– Вон Егор, вон тетка Марфа и дядя Терентий. Принаряжены… никак свататься едут!

Девушки, побросав венки, напряженно следили, в чей двор свернет телега. Акулина от волнения теребила тесемку сарафана. Егор ей нравился – хороший парень, молчаливый, работящий. Да и жили Крестьяниновы крепко, ей за счастье было попасть в такой дом из своей избушки, где семеро по лавкам. Но телега проехала мимо ее двора на околице, миновала второй двор, третий…

– Ой, смотрите, к Шиляевым свернули! Настя, за тобой! – всплеснула руками Маша.

Настя выронила только что сплетенный венок, кинулась вниз по косогору в деревню, не разбирая дороги, словно что-то могла еще изменить, завернуть эту телегу в другой двор. Запыхавшись, влетела в родительский дом. Гости уже расположились на почетном месте под образами. Марфа встретила девушку ласковой улыбкой. Она давно присмотрела Настю, дочку подружки своей юности, себе в невестки. Марфа с Евдокией Агеевой вместе росли, вместе на посиделки бегали, делились своими девичьими секретами, в одно лето замуж собирались, в один год детей рожали.

Евдокия родила Павлу троих детей: Паню, Настю и Сережу, да вот вырастить их не довелось. Ранней весной 1911 года пошла на реку полоскать белье к знакомой полынье. Но солнышко пригрело, лед подтаял, кромка и обломилась. Дело было у берега, утонуть-то она не утонула, промокла только. Пока белье дополоскала, совсем застыла. К вечеру начался жар. Местный фельдшер только руками разводил: «Уж что Бог даст, баба молодая, может и встанет…» Не встала. И остался Павел с тремя детьми мал мала меньше. Средней дочке всего десять годков исполнилось, не под силу ей было тащить на себе дом, хозяйство. Тогда-то и появилась в их жизни Татьяна, молодая вдова с двумя дочерьми, соседи сосватали.

Татьяна оказалась хорошей хозяйкой, в доме опять запахло пирогами, дети были ухожены. Но материнской ласки от нее пасынки, конечно же, не увидели. И то сказать, в доме семь ртов, да скотина какая-никакая на подворье, не до нежностей. Вот и росла Настя не избалованной, ко всякой работе приученной. Такая невестка и нужна была Марфе. А Егора уговорить не составило труда, Настя с ее неброской северной красотой давно приглянулась ему. Только не смотрела она в его сторону…

– И хорошо, – убеждала его мать, – девушка скромная, на парней не заглядывается, а ты не зевай, а то уведут.

Сам хозяин, Павел Яковлевич, крепкий коренастый мужик с окладистой русой бородой «лопатой», широким упрямым лбом, сидел во главе стола. Татьяна, сухая подвижная баба с узловатыми от нескончаемой работы руками, суетилась, накрывая на стол.

– Давай-ка, подсоби мне, – позвала Настю в сени. – Ты чего такая растрепанная прилетела? Иди быстро ополосни лицо, причешись, потом возьми вот это блюдо с шанежками и отнеси гостям.

«Шанежки напекла, значит знала. А меня не спросили…» – с горечью подумала Настя. Пока умывалась, причесывалась – остыла, приняла решение и в горницу вошла уже спокойно. Села к столу напротив гостей.

– Вот, Настенька, Бог к тебе милостив, хорошие люди сватать тебя приехали, в хорошую семью пойдешь, – ласково улыбнулся ей отец. Он любил свою дочку больше, чем других детей, очень уж напоминала Настьюшка ему первую жену Евдокию: тот же взгляд голубых, как ясное небушко, глаз, тот же нежный профиль, те же тонкие гибкие руки. На такие ручки колечки бы да браслетики надевать, а не белье ими в проруби полоскать, не снопы вязать. И откуда у простой крестьянской девушки такой стройный стан, правильные черты лица – один бог знает. Павел Яковлевич искренне радовался, что дочку сватают хорошие люди, что жить ей в достатке со спокойным добрым мужем. И совсем неожиданным для него оказался ее ответ:

– За Егора я замуж не пойду.

В горнице стало так тихо, что слышно было, как муха бьется об оконное стекло.

– Как это не пойдешь? – переспросил отец.

– За Егора я замуж не выйду, – негромко, но твердо повторила Настя, – не люб он мне.

– Эка невидаль, «не люб». Замуж выйдешь – полюбишь, – развел руками отец.

– Никогда не полюблю, – глянув прямо в глаза Егору, ответила дочь.

Егор, голубоглазый белотелый парень с уже появившимся брюшком, вскочил, помялся, подбирая слова, махнул рукой и вышел из дома. Мать бросилась за ним. Мачеха, охнув, осела на лавку. Дядя Терентий растерянно почесал затылок:

– Ну… что ж, прощевайте, коли так, – и, потоптавшись на пороге, тоже вышел вон.

Солнечный луч, пробившийся в щель между досками сарая, дополз до русой головки спящей на земляном полу Насти. Где-то совсем рядом заквохтала курица, захлопала крыльями. Девушка открыла глаза. Минуту наблюдала за пляшущими в луче света золотистыми пылинками. Окончательно проснувшись, села и тут же застонала от боли. Сильно ныла спина. Сквозь порванную на плече рубаху багровел след от вожжей.