В первый же день после окончания праздников, когда все студенты опять встретились за учёбой, только и было разговоров о том, кто и как отметил праздник. Слава богу, о себе Марк ничего такого, о чём не было бы известно, не узнал. Нет, с Тамаркой не он танцевал, уже хорошо, поди дай ей повод. А Ирочка ушла с празднования со старшекурсником. Был ли у него шанс увести Ирочку, да и куда бы он её повёл, не в будку же киномеханика такую красавицу вести! А после того, как он так отличился со своим фонтаном на улице, она на него и не глянет.

Последняя декада ноября, белые мухи кружат по городу, ударяются о стекло и уже не тают как раньше. Пора осеннее пальто менять на зимнее. Что, что случилось? Нет, не может быть! Как так, Ежова отстранили от занимаемой должности? Лично Сталин распорядился? Да не может быть! Товарищи, это провокация! Да, действительно, да, в газете написано. Ну, разумеется, газета врать не будет. Это же центральный партийный рупор. Вот тебе на! За перегибы и за невинно осужденных! Ого, так и Мишка же невинно осужденным может оказаться! И дядя Евсей тоже! Скорей бы его уже отпустили, тогда бы и гора с плеч. Гудит аудитория. Что же это получается, кому теперь верить, если в самом Кремле да на такой должности вредитель окопался. Да нет, в товарище Сталине только круглый идиот сомневаться может, это ж и ежу понятно. Хм, ежу уже, стало быть, и непонятно. Арестовали ежа, теперь колючки состригут, и быть ему колобком. Как по сусекам соскребали, так и расскребут, сожрут теперь Ежова. Да туда ему и дорога, раз враг!

Смерть! Смерть! Смерть! Смерть!

Их привели в это большое помещение, видимо, переоборудованное из какого-то складского. Тридцать шесть человек построенных в четыре ряда стояли под охраной четырёх солдат с ружьями наизготовку. Но, на самом деле, хватило бы и одного, даже без ружья, просто с каким-нибудь хлыстом в руках. Грязные и голодные люди, ещё какой-то месяц тому назад называвшиеся бойцами непобедимой Рабоче-Крестьянской Красной Армии, стояли перед настоящими победителями, вольными отнять их жизни в любой момент. Когда-то солдаты огромной страны, а сегодня разобщенная кучка людей, отчаянно борющихся за своё выживание. Общим, пожалуй, было только страшное чувство голода. Подкреплённое безысходностью, оно заставляло рыскать глазами по сторонам в поисках хоть крошки съестного, а ноздри жадно втягивать воздух в попытке уловить запах, напоминающий о еде. Страх – об этом чувстве можно было бы говорить бесконечно. Каждый бывший солдат непобедимой Красной армии, так внезапно и без особых военных усилий противоборствующей стороны ставший военнопленным, пребывал в постоянном состоянии страха. Все без исключения боялись любого приближающегося охранника или офицера, особенно, если он шёл в окружении группы солдат, они вполне могли начать очередную селекцию и поставить кого-то на краю расстрельного рва, который ежедневно на протяжении двух недель копали сами пленные под надзором охраны. Самые смелые или идейные до мозга костей, готовые не задумываясь отдать жизнь за Родину, партию и товарища Сталина, уже сделали это, а здесь, на этом открытом поле, огороженном колючкой в несколько рядов и с пулемётчиками по периметру, остались люди, обречённые своими бездарными командирами на попытку выжить. Бежать им было некуда, никто не знал наверняка, как далеко продвинулся фронт за те две с небольшим недели, которые они провели почти лёжа и сидя друг на друге из-за неимоверной тесноты. А даже и сбежав, пленный должен был прежде всего решить в каком направлении бежать. К тому же они совсем не понимали, куда их привезли в своих же родных и знакомых до боли теплушках, в которых ещё недавно они ехали разбить врага и возвратиться домой с победой. К тому же, советский солдат, попавший в плен, автоматически считался изменником Родины, а значит, по закону военного времени мог быть расстрелян без суда и следствия по приказу любого желторотого лейтенанта, возомнившего себя богом войны.

Бежать в леса, уповая на помощь местного населения, тоже было полным безумством. Лес не мог принять всех желающих и обеспечить их, пусть даже и при помощи части населения, всё ещё лояльной прежней советской власти. И лес понемногу выдавливал из себя ненужных ему новых жителей. Он гнал их, пугая ночами шорохом листвы, уханьем филина, похрюкиванием дикого кабанчика. А после бесплодной попытки изловить кабанчика или хотя бы самую малую особь его семейства, когда обессиленные погоней люди падали на землю в попытке отдышаться, он пугал их голодной смертью. И хотя были ещё в изобилии жёлуди, так любимые кабанами, люди отказывались верить, что эти лесные орехи вполне съедобны, а посему прибегали к их помощи в последнюю очередь. И выходы к ручьям и рекам, чтобы утолить жажду, больше напоминали сцены из какого-нибудь рассказа бывалого путешественника, вещающего своим слушателям, как у каждого водопоя поджидали наивных зверушек кровожадные хищники. Так и здесь, на берегу любого водоема бегущая живая мишень могла стать объектом нападения не только врага, одетого в чужую форму, что решил покуситься на их мирную жизнь. Опасаться следовало и своих, т. е. своими они считались по ряду признаков, их объединявших: одному языку, на котором им когда-то отдавались приказы, одной форме одежды, включавшей бесформенного покроя рубаху, называемую гимнастёркой, брюки-галифе да ботинки с обмотками, так странно и нелепо выглядевшие по сравнению с хорошими и удобными кожаными сапогами, в которые были обуты недавние союзники. В тридцать девятом с ними вместе маршировали на параде в Бресте. Никто не мог понять, что же произошло, ведь ещё вчера им рассказывали, что немецкие товарищи – лучшие друзья СССР. И вот нападение, такое подлое, диктор по радио так и объявил: без объявления войны. Ну ладно, они враги и обманщики и ещё, даст бог, ответят за свою подлость, а наши-то что ж проворонили? Неужели разведка не докладывала? Да быть такого не может, ведь любой отошедший с боями от границ и приграничных областей рассказывал и об огромном количестве живой силы и техники противника, сосредотачивавшихся накануне войны у наших границ, и об огромном запасе вооружения и боеприпасов, которые, не успев уничтожить, оставляли врагу. Стало быть, готовились и знали, а иначе зачем это всё гнать в таких количествах к границе? Те, кому довелось присоединиться к боевым частям чуть позже, картины этой сами не наблюдали, а потому рассказанное новыми товарищами, с которыми их свела судьба, вызывало сомнения. Не может того быть, чтобы самое современное оружие, да в таких количествах, не могло остановить врага. Налицо заговор, как в тридцать седьмом, когда Тухачевский хотел сместить Сталина, да поплатился за это. И сейчас как пить дать тоже заговор. Не могли наши командиры так бесславно бежать от врага, теряя технику и живую силу, ведь от тайги до Британских морей Красная армия всех сильней! Теперь небольшие группы солдат, отставшие от своих частей или похоронившие всех боевых товарищей, прятались по лесам, наблюдая, как по всем дорогам непрерывным потоком идут на Восток колонны техники и живой силы противника. Было бы полнейшим безумием пытаться встать на пути у этой армады. В лучшем случае на несколько солдат была одна винтовка и несколько патронов. В любой момент тот, кого ещё вчера можно было назвать своим, с кем вместе ты сидел в окопе, отбиваясь от напирающего врага, или драпал потом с позиций, чтобы спасти свою жизнь, которая уже и так стоила намного меньше обмоток с твоих ног, мог стать твоим главным врагом. Убить могли за любую кроху хлеба, за подозрение, что мог выдать, за намерение сдаться в плен, а потом и за то, что не захотел сдаться со всеми. Причин было множество, и все они были вескими в глазах того, кто мог это сделать.

Время неумолимо делало свою работу. Бродившие по лесам солдаты, истратившие все патроны для охоты на диких зверей, иногда попадавших в их поле зрения, теряли вместе с последними патронами и последнюю надежду на спасение. Иногда встречались одиночки, прибивающиеся к небольшим группам разных подразделений, некоторые рассказывали, что участвовали в боях, пытаясь прорвать кольцо окружения и выйти к своим. Удавалось это немногим, большинство гибло или попадало в плен. И уже начали выходить понемногу из леса с поднятыми руками, сдаваясь на милость победителя, споров предварительно знаки различия, а то и сняв с погибших рядовых их галифе и гимнастёрки, забросив подальше свои офицерские. И документы сжигались на кострах или закапывались до лучших времён. А немецкие колонны даже не сбавляли ход и продолжали двигаться вперёд, почти не обращая внимание на стоящих вдоль дороги чужих солдат с поднятыми руками. Скорее, их рассматривали с любопытством, столь свойственным детям, увидевшим в цирке пещерного человека, не такого как все.