И вот, выступив как-то на одном таком собрании, один из них неожиданно умер. Потрясённое собрание тут же большинством голосов решило, что это он видел Владимира Ильича в 1917 году в ночь под Рождество. Тогда второй большевик от огорчения, что мёртвому поверили больше, чем ему, тоже умер.

Так ушли из жизни два старых большевика, два верных соратника Ленина, один из которых видел его в 1917 году, в ночь под Рождество, в Нью-Йорке на Бродвее, другой – в Москве, на Тверской.

Санька Бубнов был из пьющих мужиков. Не то чтобы он пил много, но и не мало. Как-то он напился и разошёлся: «Эх-ма! – кричит. – Однова живём!» Рубаху на себе порвал. Его унимают, а он ещё пуще расходится. И до того дошёл, что вспрыгнул на бочку и стал орать, что хочет жить, как Ленин.

– Не хочу жить в халупе, хочу как Ленин жить!

Его уговаривают:

– Ленин-то не лучше твоего живёт. Скромный он человек во всём. Это всем известно.

А Санька не слушает, совсем сдурел.

– Я, – кричит, – к Ленину въеду и заживу как царь!

А тут как раз Ильич идёт. Услышал это и говорит:

– Ну что же, Саня, будь по-твоему. Въезжай ко мне, а я съеду.

Санька тут же перебрался к Ильичу.

Проснулся он утром и видит: серость кругом, скудость. Тараканы бегают. «Наверное, и клопы есть, – подумал Санька. – Всё как у меня. А вот огуречного рассола у Ильича точно не будет. Не такой он человек, чтобы огуречный рассол держать». Саньке позарез опохмелиться нужно, но ведь у Ильича и водки не будет. Тогда, может, хоть пива ящик-другой найдётся? Не может быть, чтобы Ильич даже пива не пил.

Санька кинулся было на кухню и обомлел: не было у Ильича никакой кухни. Он в одной комнатке жил, а в углу примус стоял старенький. Понял тут Санька, что дал он маху. Сел он на стул и заплакал. А стул под ним треснул и развалился. Он давно неисправный был: у Ильича не было денег его починить.

И зажил Санька как Ленин.

Сам виноват.

Случилось, что Ильичу нужно было что-то купить, а денег у него при себе было мало. «Ничего, – подумал он. – Возьму взаймы. Ведь меня знают».

Он выложил все деньги, какие при нём были, на прилавок.

– Остальные потом, – сказал он.

Продавщица сосчитала и сказала:

– У вас, гражданин, не хватает.

– Я и говорю: отдам потом, – удивился Ильич. – Я – Ленин.

Позвали директоршу. Директорша заколебалась.

– А сколько ты получаешь? – спросила она. Она почему-то не поверила, что перед ней Ленин, а то бы сказала «вы». Ильич получал мало, ему было стыдно в этом признаться, и он сказал:

– Тысячу рублей.

И покраснел, потому что не умел лгать.

– Ха-ха! – рассмеялась директорша. – Так много Ленин не получает. Нет, ты не Ленин. Сейчас узнаем, кто ты такой.

Позвали милиционера.

– Вот, – сказала директорша, – выдаёт себя за Ленина, а сам получает тысячу рублей.

– Хе-хе, так много? – удивился милиционер. – Нет, брат, тогда ты не Ленин. Ты самозванец. Ленин получает даже меньше милиционера, так, рублей двадцать пять.

– Ну, не тысячу… Девятьсот, – сказал Ильич и опять покраснел, потому что опять пришлось лгать.

– И девятьсот много.

– Восемьсот.

– Пройдём-ка, товарищ, в каталажку. Посидишь там с ворами и бандитами, глядишь и вспомнишь, сколько ты получаешь.

Ильич шёл за милиционером и думал: нет, нельзя допустить, чтобы меня в каталажку посадили к ворам и бандитам. Надо сказать правду.

– Ладно, шут с тобой, – сказал он. – Тебя как зовут-то? Костя? Шут с тобой, Костя. Получаю пятнадцать рублей.

– Вот теперь, товарищ, я верю, что вы Ленин.

Милиционер Костя как-то подтянулся, преобразился и, взяв под козырёк, рявкнул:

– Владимир Ильич, вы свободны! Идите по вашим делам и не держите на меня зла! Ошибка вышла.

И Ильич пошёл своей дорогой, а милиционер Костя своей.

Фиалка – цветок весенний. Особенно много фиалок в апреле. Летом их почти не бывает, а зимой тем более.

…Однажды зимой Владимиру Ильичу поднесли корзиночку фиалок. Надо было видеть, как он обрадовался! Кругом голод, тиф, разруха, а тут фиалки – нежный, ароматный дар весны.

Владимир Ильич подошёл к карте и задумался: откуда такой подарок? Из Африки? Но там он никого не знает. Из Австралии? Но и там он никого не знает. Ах да, фиалки могли прислать докеры из Чили! Но и докеров в Чили он не знает. Да и есть ли они?

Тут взгляд его упал на записку в букетике. Он развернул её, ещё не зная, на каком она языке. Записка была на русском языке:

«Вот видишь, Ленин, для нас ничего невозможного нет. Держись нэпманов!

С нами не пропадёшь!

Нэпманы».

Прочитав записку, Ильич в возбуждении заходил по комнате. Затем потребовал карандаш и на оборотной стороне написал:

«От классового врага подарков не принимаю. Фиалки выбросил в мусорное ведро.

Ленин».

Записку он велел отнести с нарочным к тем, от кого пришли фиалки. Фиалкам же обрезал ножничками корешки и поставил их в вазу с водой, а вазу установил на самом видном месте. Потом заложил руки за спину, словно в пьесе у Погодина, отошёл к окну и задумался.

Все-таки приятно, что тебя любят даже твои классовые враги.

На именины Ильичу подарили ослика. Осёл быстро привык к нему. Завидя его, он уже издали кричал: «Их-ах, их-ах», что по-ослиному значит «здравствуй». А Ильич никогда не забывал ответить. Это было либо «здравствуй, здравствуй, дурашка», либо – если Ильич был занят – «пошёл, пошёл, не до тебя». И осёл отходил и не обижался: понимал, что вождь занят.

И всё было хорошо, пока большевики не задумали на том осле работать. Хотели на нём листовки развозить или на сходки ездить – куда там! Осёл их и близко не подпускал.

Большевики стали думать, что с ним делать.

– Отдать его на колбасу, – говорили одни.

Другие знали, как Ильич привязался к ослу:

– Ильич не может без осла. Если отдадим его на колбасу, беда будет.

Так они спорили, а осёл жил себе и не работал.

Однажды объявили коммунистический субботник. Ильич пришёл сам и осла привел. Осла привязал, а сам стал таскать брёвна. Навалит бревно, какое потяжелее, и несёт как ни в чём не бывало. А если увидит молодую большевичку, то обязательно остановится и пошутит с ней. Он и с мужчинами шутил, но, конечно, не так ласково. У всех было радостно на душе. Каждый понимал, что работает не на капиталиста, а на себя.

Осёл смотрел, смотрел на большевиков, а потом как закричит: «Их-ах, их-ах!» И сам подогнул ноги, дал навалить на себя тяжёлое бревно и понёс туда, куда носил брёвна Ильич. Проходя мимо молодых большевичек, он покосил на них глазом. Очень они ему нравились, и ему очень хотелось с ними пошутить, как Ильич, но он не знал, как это сделать. Оказывается, он вовсе не был ленив. Просто он молодой был и без опыта. Ему надо было показать, чего от него хотят, а остальное бы он и сам понял.

…С тех пор не было такого коммунистического субботника, на котором бы не видели того осла. Он, как только слышал «Эй, все на коммунистический субботник – бесплатно работать!», начинал радостно кричать: «Их-ах, их-ах!»

И всегда первым являлся.

Умер один генсек. Старенький-престаренький уже был. Долго-долго он умирал, много лет. И вот наконец не стало его. В Политбюро выбрали нового генсека. Он тоже старенький был. Он поднялся на трибуну, пошатнулся – но не упал! – и сказал такую речь:

– Хочу я, товарищи, чтобы, как помру, положили вы меня в одном гробе с Ильичём. Чтоб, значит, мне сбоку лежать. Кто за?

Остальные старички разом подняли руки. Даже те, кому уже трудно было.

– Кто против?