Так и приписывают поныне честь открытия этого закона одному человеку, хотя на самом деле их было два.

Ехал Ильич в автомобиле. Шофёра он куда-то отпустил и вёл автомобиль сам. А клаксон был неисправный.

Тут, как нарочно, пешеход выскочил на дорогу. Стоит и смотрит, разинув рот, как Ильич на него едет. Что было делать? Ильич зашептал: «Товарищ, беги, а то беда будет!» Но тот не слышал.

И случилось то, что должно было случиться. Ильич, белее снега, выскочил из машины и бросился к сбитому пешеходу:

– Что же ты не бежал, товарищ?

– Я клаксон послушать хотел.

– Да клаксон-то неисправный! Я тебе шептал, чтобы ты бежал.

– Кричать надо было, а не шептать.

– Понимаешь, товарищ… не могу я на человека кричать. На собаку могу. Или там на курицу. На лошадь тоже могу, а на человека нет.

Но товарищ не слышал, он уже умер.

После этого случая Ильич стал учиться перед зеркалом кричать на человека: смотрел на себя и кричал: «А-а-а»! Но тут же краснел и умолкал.

Так и не научился.

Когда уже стало ясно, что у большевиков с меньшевиками разлад и примирению не быть, меньшевики неожиданно пригласили Ильича отобедать. Ильич пришёл не один, а с силачом Петровым. Этот Петров когда-то работал в цирке – гнул подковы и поднимал за гривы лошадей. Мог бы и быка поднять, но это было опасно из-за рогов. Ильич и сам был начеку, и Петрову наказал смотреть в оба и водки не пить.

Им тут же поднесли две рюмашки.

– Нет, – сказал Петров, с тоской отводя взгляд, – я водки не пью.

Отказался и Ильич.

Подали обедать. Первого не было, только второе. Для Ильича подали сосиски с капустой, а другим – кому что.

– На всех сосисок не хватило, – пояснил повар, тоже прожженный меньшевик. Меньшевики ели и глядели на Ильича, словно спрашивая: что же ты не ешь? Это вкусно! Они все словно чего-то ждали. А Ильич думал: вкусно-то вкусно… Это, думал он, с одной стороны. А вот что в этих сосисках на самом деле?

Наконец он потянулся к тарелке, но Петров был начеку:

– Не кушайте, Владимир Ильич! Сначала я попробую.

Он запихал сосиски в рот, сжевал их и стал бледен, а Владимиру Ильичу сделалось любопытно, что теперь будет.

– Вкусно было? – спросил он, не зная, что сказать. Петров откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Он бледнел всё больше, но не потому что умирал, а потому что осознал, что случилось что-то непоправимое.

– Очень вкусно, – выдавил он наконец.

Своим поступком он, можно сказать, подписал своё увольнение. В бумажке, которую ему дали, выгоняя, так и было написано: «Уволен за глупость».

Ныне Петров опять работает в цирке, но никто не называет его дураком. Напротив, отзываются о нём уважительно: «А это наш силач Петров. Он был у Ильича телохранителем и однажды спас ему жизнь».

И Петров слушает и одобрительно кивает головой.

Такой жары ещё никогда не бывало в описываемых краях. От жары страдали все, а больше всего крестьяне из деревни Пироговки. Да и как им было не страдать? Не только давно посохли все хлеба, но жара подбиралась уже и к их огородам! А огород для крестьянина, какой он ни есть, – самое дорогое. И вот уже у одного посохли огурцы, у другого посохли на корню подсолнухи… К кому пойти, где попросить защиты от стихии?

Посоветовавшись, пошли к Владимиру Ильичу. Пришли, сели. Они не просидели и минуты, как Ильич уже вышел к ним – улыбающийся, с рукой, протянутой для пожатия. И не со всеми разом, а с каждым отдельно поздоровался и каждого подробно расспросил о погоде в Пироговке. А когда дошла очередь до последнего, тот сдуру и ляпнул: «Бог не посылает дождя». Ильич побагровел, но сдержал себя и начал терпеливо и со всеми подробностями разъяснять крестьянам, что Бога нет, а они его внимательно слушали. Закончил Ильич словами, что не Бог, а природа не посылает дождя.

С тяжёлым сердцем отправились крестьяне домой. Шли молча. Каждый думал о своём огороде, о детишках, которых надо кормить. И вдруг, когда они уже подходили к Пироговке, небо затянуло тучами, наверху что-то загрохотало, засверкало, и разразилась такая гроза, какой не помнят даже старики. Крестьяне, хотя и промокли до нитки, обнимались и плакали от радости: «Помог! Помог Ильич!»

С тех пор каждый раз, когда дело шло к засухе, делегация крестьян из Пироговки запрягала лошадь, а та уже знала дорогу и сама везла их, куда нужно. Крестьяне неровным строем входили в кабинет вождя, здоровались и разводили руками: «Природа не посылает дождя». И Ильич всегда хвалил их за то, что они неверующие, и обещал помочь, когда будет время.

И ещё не было случая, чтобы он не сдержал слова: через день-два, через неделю или через месяц небо над Пироговкой заволакивало тучами, что-то сверкало и грохотало, и разражалась такая гроза, какой не помнят даже старики.

Человека всегда можно узнать по его отношению к деньгам. Владимир Ильич часто бывал в Монте-Карло, и, хотя не раз путь его лежал мимо знаменитого игорного дома, он обходил его стороной: не любил денег и всего, что с ними связано.

Но однажды совершенно неожиданно для себя он оказался в одном из залов этого дома, прямо рядом с большим зелёным столом, на котором крутилась рулетка. По сторонам его облепили жадные лица. Все жаждали одного: выигрыша, денег!

Владимиру Ильичу тут же сделалось плохо, и он упал без сознания на глазах у всех. Позвали врачей. Те сначала предположили, что у него закружилась голова от вида крутящейся рулетки, но, произведя анализ мочи и кала иностранного гостя, единодушно пришли к выводу, что ему стало плохо от запаха денег.

Вот и говорите после этого, что деньги не пахнут!

Когда расстреляли царя, от него остался автомобиль. Увидев его в царском гараже, Ильич ахнул.

– Какой прекрасный автомобиль!

– Это Роллс-Ройс, – сказали ему.

– Молодцы английские рабочие! Прекрасный Роллс-Ройс!

И он задумался, что делать с автомобилем. Кому-то надо было его отдать, но кому?

– Скажи-ка, братец, – Ильич взял за пуговицу рабочего гаража, первого, какой ему попался, – кому, как ты думаешь, отдать автомобиль?

– Да хоть мне! – осклабился рабочий.

Ильич засмеялся:

– Нельзя, – сказал он. – Тогда у тебя будет автомобиль, а у других нет.

Но как он ни прикидывал, а выходило, что кому ни отдашь, кто-то другой будет обижен. Можно было бы племяннику его отдать, но тогда скажут: «Ай-ай-ай, отдал автомобиль племяннику!» Да и нет у него племянника. А что, если укатить на нём в Германию и отдать там безработному? Бедняга уже всякую надежду потерял и думает: эх-ма, скоро окочурюсь! Тут-то ему и сказать: ты, мол, погоди окочуриваться, на-ка вот тебе лучше автомобиль. Но опять же: безработных в Германии видимо-невидимо, а автомобиль один. А не махнуть ли на нём в Африку? Там такой автомобиль ещё никогда не видели. Прыгать будут вокруг него, плясать. Шаман придет. Но только вдруг он и заберёт себе автомобиль? Шаману в Африке никто прекословить не посмеет.

И тут Ильич подумал: а почему бы не взять автомобиль себе? Ай-ай-ай, чуть не отдал такой прекрасный автомобиль шаману, а сам бы потом пешком ходил!

И Ильич взял автомобиль себе.

О себе он, как всегда, подумал в самую последнюю очередь.

Однажды между двумя старыми большевиками разгорелся спор: один утверждал, что он видел Ленина в 1917 году, в ночь под Рождество, в Нью-Йорке. По его словам, Владимир Ильич всю эту ночь гулял по Бродвею с американскими детьми, которых очень любил. Другой утверждал, что собственными глазами видел, как всю эту ночь Владимир Ильич гулял в Москве, по Тверской, с русскими детьми, которых он любил уж во всяком случае не меньше, чем американских. Оба были когда-то ближайшими соратниками Ильича, оба были известны своими воспоминаниями о нём, и ни в местную, ни в центральную печать ничто об их споре не проникло. Тем настойчивее каждый выступал на закрытых партийных собраниях, требуя справедливости.