Коридор родового отделения больницы казался абсолютно бесконечным. Настолько, что от входа не видно было конца и края. Он просто исчезал где-то вдалеке, в самой темноте, где заканчивались лампы, и начиналась настоящая бездна. Конечно же, это было не так, но Ной представлял, что там дальше существует какой-то совершенно другой мир. Он придумывал людей, которые могли бы там жить.

«Интересно, какие они? Свободные или такие же, как мы здесь? Они могут говорить?» – эти мысли отвлекали от Розы, которая прямо сейчас рожала сына за толстой стеной палаты, находившейся прямо за его спиной.

Одинокая свисающая с потолка лампа покачивалась туда-сюда над головой Ноя. Иа-иа… Сначала это его успокаивало, но через несколько часов начало бесить. Иа-иа… Он не мог понять, почему она не останавливается. Все двери были закрыты, ни малейший ветерок не мог гулять по коридорам. Особенно под потолком.

Ной боролся с этим звуком, пытался игнорировать, придумывал подходящие по ритму мелодии, а затем накладывал их на еле слышный скрип старой качающейся лампы. Иа-иа… Ничего не помогало. В тишине невозможно скрыться от любого, даже почти неслышного звука, который повторяется много часов подряд. Шесть часов, если быть точным. Именно столько прошло с тех пор, как Ной привез свою жену в родовое отделение и уселся ждать на твердую скамейку около палаты.

Иа-иа-иа-иа… Казалось, скрип добрался до самого ствола мозга и теперь причинял практически осязаемую физическую боль. В ушах начало пульсировать. Больше всего на свете ему хотелось закричать. Но он не мог этого сделать. Не смог бы, даже если бы очень сильно этого захотел. Желание было невероятным, неосознанным, почти безумный. Но где-то внутри себя Ной все еще осознавал последствия, поэтому со всей силы вцепился в свой рот, до крови прикусил язык, а затем вскочил и принялся ходить кругами по узкому коридору. Боль от укуса на несколько секунд заглушила мерзкий звук лампы. Стук подошвы собственных ботинок по мраморному полу помог отвлечься и собраться с мыслями.

Единственное, чего Ной абсолютно не мог понять: почему в коридоре так убийственно тихо? Ведь именно на это крыло не распространялся установленный запрет на тишину, потому что даже несмотря на режим, было очевидно, что роды – это больно. На само деле где-то в глубине души он надеялся услышать хотя бы один сдавленный крик Розы, потому что не слышал ее голоса никогда. Но даже здесь она не проронила ни звука. Видимо умение постоянно молчать закрепилось в подкорке столь плотно, что даже такое неимоверное страдание не могло заставить ее выдавить из себя хоть что-то.

Дверь палаты резко распахнулась, Ноя выдернуло из собственных мыслей. Огромный доктор в белом халате с маской на лице жестом пригласил его зайти в помещение, из которого пахнуло сильным запахом хлорки вперемешку со спиртом. Так они оказались в небольшом коридорчике, двери которого вели в три комнаты. Краем глаза за одной из них он усмотрел замученную жену, которая, распластавшись, лежала на родильном кресле. В ее полузакрытых глазах читалась нечеловеческая усталость.

Во второй комнате в маленькой прозрачной кроватке лежал завернутый в клетчатое одеяло комок. «Сын!» – радостно подумал Ной и без раздумий ринулся туда. Однако врач схватил его за кофту и подтянул к себе. Медсестры, находящиеся внутри, поспешно закрыли дверь с другой стороны.

«Почему мне не показывают ребенка? Почему он не плачет? Должен же плакать, хотя бы в начале… Как Роза?» – ворох мыслей захлестнул Ноя и отразился на его лице искаженной гримасой то ли ужаса, то ли удивления.

Тем временем его завели в кабинет. Доктор сел за стол напротив, придвинулся чуть вперед и внимательно посмотрел на сидящего перед ним мужчину. Несмотря на огромные плечи и источающуюся уверенность, врач казался растерянным и немного напуганным. Однако новоиспеченный отец продолжал с упорством смотреть на него, ожидая ответов. Поэтому человек в белом халате взглянул на свой датчик учета слов, а затем, глубоко вздохнув, коротко произнес.

– Молчунах рождения?

Ной удивленно кивнул.

– Жена?

Второй кивок.

– Родители? Жены?

Третий кивок.

Доктор вздохнул еще раз и коротко произнес.

– Сын здоровый. Но нет рта.

Я пишу эту историю, чтобы рассказать потомкам о том, как мы ко всему этому пришли. Вы должны понимать, люди сами довели себя до такого. Винить больше некого. То ли наша воля оказалась недостаточно сильной, то ли мы всегда хотели, чтобы нами управляли и указывали, что делать. Иначе я никак не могу объяснить этот мир.

Я очень надеюсь, что те люди, которые смогут это прочитать в будущем, будут наделены правом произносить слова. Удивительно, как это раньше никто не замечал, сколько слов мы расходуем зазря? Не замечали ровно до тех пор, пока некоторым из нас не запретили говорить вовсе.

Знали ли вы, что раньше в среднем обыкновенный человек говорил около 16 тысяч слов каждый день? Это больше пяти миллионов в год! Пять миллионов! Невообразимая цифра сегодня! Даже для политиков… А для молчунов это вообще что-то невозможное, как солнце: ты вроде знаешь, что оно существует там, где-то очень-очень далеко. Но тебе точно до него никогда не достать. И складывается такое чувство, что его нет вовсе. На моем датчике много лет стояла цифра ноль. И так будет всегда. Хорошо, что сейчас я хотя бы могу писать. Пока могу…

Иногда мне кажется, что этот дневник – единственная реликвия, которая останется после конца нашей цивилизации. По крайней мере, хотелось бы в это верить, потому что только тогда все происходящее обретает хоть какой-то смысл.

Здание правительство возвышалось над главной площадью как огромный серий кирпич. Его своды поддерживали старинные колонны, а прямо по центру громоздилась лестница с массивными ступенями. У входа перед тяжеленной дубовой дверью днем и ночью стояли два армейца с автоматами, еще десять патрулировали территорию вокруг. Объект считался режимным, хотя внутри работало не больше трех десятков человек, а девяносто процентов кабинетов пустовали за ненадобностью. И причина такого пристального отцепления была одна – это было единственное место в стране без прослушки и счетчиков, без лишних ушей и тем более глаз. Место, куда допускались лишь проверенные люди, только элита, те, кому полностью доверяли.

Но, по сути, военные охраняли даже не знание, а одну конкретную комнату – кабинет главного министра, за дверьми которого вершились судьбы всего остального выжившего мира. Ни одна непосвященная душа не должна была знать, что там происходит. В первую очередь потому, что речевые ограничения законодательно действовали на все слои населения. На молчунов, естественно, на ограниченных (тех, кому выделялось определенное количество слов в месяц) и даже на политиков. Конечно же, последних это вообще никак не касалось. Но люди должны были оставаться уверенны, что даже голоса, стоящие у власти, тщательно думали перед тем, как что-то сказать. Однако здесь, за толстыми бетонными стенами рамки стирались, датчики выключились, и за количеством слов никто не следил.

За окном, обрамленным толстой дубовой рамой, моросил мерзкий октябрьский дождь. Угнетающий, промозглый, забирающийся под любую одежду ветер разгуливал по серым улицам. Солнце скрылось за тучами две недели назад и с тех пор ни разу не показалось. Людей это удручало. Впрочем, как и любое другое время года.

Казалось, что раньше все было по-другому, но теперь почему-то изменилось. Осень наступала одним днем и была слишком уж холодной. Зимние морозы и того хуже. Снег будто специально падал на землю огромными кучами и был сразу серого цвета. Весной не пели птицы, и даже в солнечные погожие дни слякоть настолько разливалась по усталым улицам, что радости от тепла и света не было все равно. А потом наступало лето, парящее, душное, невыносимое, прожигающее головы до самого мозга и тоже почему-то серое. Получался такой черно-белый мир, в котором жить не хотелось никогда.