Сказал, сильно пожал мою руку и ушел, сунув мне какой-то серый конверт. Сейчас этот конверт лежит распечатанный передо мной, а само письмо дедушки я вшила в страницы своего дневника, потому что оно является для меня незаменимым сокровищем и последней волей дорогого моего старичка…
Сейчас ночь. Темно за окнами. За беспросветной мглой кроется Волга. Ни луны, ни звездочек не видно нынче в задернутом темными тучами небе. Гремит трещотка ночного сторожа, и слышатся время от времени его тяжелые шаги по деревянным мосткам вдоль нашей улицы.
Теперь я все знаю. Знаю последнюю волю дедушки. Вот оно, его бесценное письмо, передо мной. Я сохраню его, как и этот дневник, до седых волос, до самой своей смерти.
«Милая моя внучка, – написано в этом письме твердым, крупным, отчетливым дедушкиным почерком, – родная моя Наташа, пишу я тебе на случай, если Господь Бог пошлет мне неожиданную смерть и не успею я выразить тебе мою предсмертную волю словесно.
Вот о чем я хочу сказать тебе, Наташенька: как умру я, девочка, останешься ты одна-одинешенька на свете и некому уже будет работать на тебя и на твое воспитание. Мечтал я дожить до того счастливого дня, когда увижу тебя взрослой, ученой, образованной барышней. Но коли придется умереть раньше того срока, некому будет платить за тебя, Наташа, за твое учение.
Так вот в чем моя последняя воля: как помру я волей Божией и схоронишь ты своего дедушку, так и поезжай, не откладывая, в Петроград. Даю тебе адресок (внизу письма его прилагаю) того хозяина, старика-француза, у которого в мастерской работала твоя мать. Матерью твоей в мастерской господина Франсуа Лотье очень дорожили, и очень горевал хозяин, когда она скончалась. Познакомились мы с ним на похоронах Машеньки, и сказал мне этот француз, что если когда и тебе вздумается пойти по материнской дороге, так они с женой безо всякого промедления возьмут тебя к себе в мастерскую. Бога призвал мне на этом в свидетели француз.
Вот, Наташенька, и наступило такое время. Прочтешь ты это письмо, когда не будет уже с тобой твоего дедушки. Приготовишь, соберешь все пожитки, с Петром Сидоровичем посоветуешься насчет нашего небогатого имущества, попросишь его продать все и купить тебе билет на дорогу. И поезжай с Богом в Питер, прямо в мастерскую дамских нарядов Лотье. Там у них работай прилежно, Наташа, молись Богу, в церковь ходить не ленись, дедушку поминать не забывай. Да перед будущими товарками не кичись тем, что их всех ученее, что получала образование в гимназии. Помни, гордого Бог не любит, а смиренным Он, Милостивец, всегда покров и защита. Хозяев слушайся, старших почитай.
Ну, Господь с тобой, внученька, живи правильно, и не оставит тебя Милосердный Отец наш Небесный. Любит Он и бережет бедных сирот, а я перед Ним всегда твой молельщик и проситель – дед твой Павел Иволгин».
Наконец-то пришли они ко мне, мои благодетельные слезы, и не тогда пришли, когда я в первый раз читала это письмо, а теперь, ночью, когда прочитываю его снова и снова. Милый дедушка, я сделаю все, как ты мне велишь!..
* * *
Вечером, в день похорон дедушки, пошли мы с Соней Измайлович к Кулькиным. Встретил нас «Иван Грозный», сам отпер двери, помог снять кофточки, а потом просунул голову за дверь и крикнул в соседнюю комнату.
– Катя, Ваня, Лева, Саша, бегите встречать дорогих гостей!
И по чти тотчас же мы были окружены тремя краснощекими, пышущими здоровьем мальчуганами-подростками и серьезной, высокой некрасивой девочкой, ученицей старшего класса нашей гимназии. С Катей мы поцеловались по-приятельски. Мальчики зашаркали ногами. Вышла жена Ивана Сергеевича, маленькая, добродушного вида толстушка, такая же румяная, как и дети.
– Вот, Лизонька, Наташа Иволгина, у которой стряслось несчастье – дедушка умер.
Мы с Соней невольно переглянулись. Не верим даже, что у нашего «Грозного» в голосе нашлись такие мягкие, сердечные нотки. А он уже хлопотал у чайного стола: помогал жене и детям накладывать нам варенье и печенье на блюдечки, готовил бутерброды с колбасой и с сыром. И жена его так ласково обо всем меня расспрашивала, все больше про покойного дедушку и что я думаю дальше предпринять.
Я все чистосердечно им рассказала: и про письмо с дедушкиной последней волей, и про мой скорый отъезд в Питер.
Услышал про все это Иван Сергеевич, вскочил со стула и забегал по столовой.
– Ужасно все это, Иволгина. Как же можно гимназию бросать? Да ведь это… это…
Он не договорил и в волнении взъерошил себе по привычке волосы.
– Что ж делать! – отвечаю ему. – Такова была, Иван Сергеевич, дедушкина последняя воля.
Он горячо и взволнованно заговорил о пользе образования, и странности дедушкиной последней воли, и о необходимости поступить вопреки ей.
Я все внимательно выслушала, а потом стала оправдывать дедушку.
– Дедушка не хотел никому причинять из-за меня забот. Он сам терпел много лишений в жизни и научился ценить каждый грош, зная, как дорого он достается рабочему человеку.
– Жаль мне вас бесконечно, – продолжал Кулькин, – свернете вы из полосы света прямо в темноту.
Я понимала, что он прав, но все же его слова не повлияли на мое решение.
После чая, когда мы, дети, вышли в гостиную и сели играть в лото, старший сын Кулькиных, Ваня, лукаво улыбнулся и сказал:
– А мы знаем, что ваши гимназистки нашего папу «Иваном Грозным» прозвали и боятся его уроков пуще огня.
Соня Измайлович покраснела как рак и стала отнекиваться. А я и говорю:
– Что ж, это правда… Только ведь никто не знает, сколько чуткости у вашего папы таится в душе.
– Только не по отношению к лентяйкам, – оправившись, вмешалась Соня, – тут он и вправду не знает жалости.
– И поделом. Математика – такая важная наука, – тоном взрослого заявил восьмилетний Лева Кулькин, самый младший из ребятишек, – что ее необходимо знать с самых юных лет.
Все так и прыснули со смеха. Даже я, несмотря на свое горе, не могла удержаться от улыбки. Уж очень был забавен этот маленький человечек, корчивший из себя взрослого. Мы еще долго говорили о гимназии. Потом высокая худенькая Катя села за пианино и начала играть что-то грустное и такое красивое, чего невозможно объяснить словами. Страшно люблю я всякую музыку, а печальную и подавно. А тут еще я вспомнила, как эту самую мелодию слышала как-то с дедушкой в кинематографе… И так живо представила себе его, живого, здорового, любящего, ласкового… А потом вспомнила, что ни когда, ни когда его уже не увижу, что ушел навеки от меня дедушка, и такое отчаяние охватило меня, такая скорбь наполнила душу, что я громко закричала на весь дом и упала головой на стол.
Кулькины испугались, стали утешать, просили остаться у них ночевать. Но я поблагодарила, как только немного успокоилась, и попросила Соню проводить меня домой.
А теперь сижу за дневником и плачу, плачу горькими, обильными, но облегчающими душу слезами. Слава Богу, что наконец они появились.
27 сентября. Вечером. Последний день дома
Господи, только девять дней прошло со дня дедушкиной смерти, а мне кажется, что минул уже целый год. Каждое утро я хожу на могилку к дедушке и долго, долго на ней просиживаю. К вечеру в серый домик приходит Петр Сидорович и приводит кого-нибудь из покупателей, желающих приобрести что-либо из нашего скарба.
Так постепенно уносятся из нашей комнатки то комод, то диван, на котором я всегда спала при дедушке (теперь сплю у Домны Степановны, рядом с ней на ее широкой кровати), то самовар наш, то медные кастрюли, то одеяло, то что-нибудь из дедушкиной одежды.
Таким образом, теперь все распродано, остались одни голые стены, моя корзинка с одеждой да табурет – старый, ломаный, никому не нужный. На нем-то я и сижу сейчас, приставив его к подоконнику, заменяющему мне стол.
