Каждое утро, пока шумел наш пионерский табор, тетя Люба разгребала детей и рассовывала по сумкам продукты, чтобы идти на пляж, а я готовила на чужой плите обед. Пока я готовила, тетя Валя на кухню не заходила, и я чувствовала себя в ее хозяйстве, как забравшийся в дом вор. В столе я нашла потрясающую вещь: огромную разделочную доску и попросила ее «поносить». Это был мой доморощенный мольберт. Тетя Валя была поражена и молча мне кивнула, разрешая взять свою доску. Вряд ли она догадалась, зачем мне разделочная доска за пределами кухни. Я подумала, что, если я попрошу у нее и прищепки – прикреплять бумагу к «мольберту», она совсем растеряется, поэтому просто их стащила, пока тети Вали не было на кухне. Я стала рисовать портреты.

Прожили мы на море семь дней – ровно на неделю отдала нас баба Вера тете Любе, и каждый день море рассказывало мне свои тайны, и каждую ночь луна освещала мне желтым светом окно.

– Так быстро время прошло. Вроде только приехали, – грустила я за чаем накануне отъезда.

– А что тебе там в Казацке делать. Оставайся, – как ни в чем не бывало, заявила тетя Люба, положила в рот карамельку и запила ее чаем из чашки с парусником.

– Как оставаться? Одной? Тут? С теть Валей?

– Ты не ребенок. Что с тобой сделается? Поживешь, сколько захочешь и домой. Еда есть, деньги на билет есть. Оставайся. Баба Вера без тебя обойдется. А Валя тебе никто, просто не чипай ее.

Я удивилась, что тетя Люба обратила внимание на мои непростые отношения с бабой Верой, встав к тому же на мою сторону, но больше всего меня поразило ее мне доверие. Она была по-настоящему доброй и ответственной. Что она скажет бабе Вере по приезду в Казацк, я боялась даже думать. Однако тетя Люба искренне считала, что я могу передвигаться, как мне угодно. И я вдруг ощутила, что я – свободна. Что быть свободной – это счастье. Что мечты сбываются. Теперь мне было положено все счастье мира.

Тетя Люба молча допила чай и отправилась спать.

Утром она сообщила тете Вале, что уезжает, оставляя Анюту погостить еще. Тетя Валя почему-то не побежала выбрасывать мои вещи, а ушла по своим делам. А я сныкалась на пляж.

Я шла по улицам Очакова, и сегодня они стали другими. За моей спиной больше не было тети Любы. Впереди маячило объяснение с бабой Верой. Навалившаяся свобода вычистила мелкие желания. Я была сильной и одинокой. Я помнила Мишу, его руки, его глаза, его челку, и не было никакого шанса с ним увидеться, и мне казалось, что его лицо мелькает в толпе, ловила его силуэт среди людей на пляже, видела прозрачность его глаз в небе. Мы с ним не виделись год. Еще один год моей тайны о нем.

Я рисовала на пляже людей, чаще женщин. Женщины все были с комплексами по поводу своей внешности и просили нарисовать их «лучше, чем в жизни». Но я рисовала их, как видела. Они были искренние, они раскрывались мне, как врачу, раздевались до души и взглядом просили снисхождения к любви. И я восхищенно рисовала их портреты, не понимая, почему их красоту вижу только я и их мужья, сидевшие рядом.

И я слишком часто позволяла себе мечтать о Мише.

На второй день я не пошла на море и лежала грустила на своем диване. Было очень жарко. Заняться было нечем. За стеной была злая тетя Валя со своим вечным давлением. Изучив все углы своей комнаты, я не особо нашла там сочувствия и пошла на кухню. Приготовила печальный борщ, оплошно полный красного перца и неизбежно – моей несбыточной любви. Борщ остался на плите, я ушла на пляж. Меня ждали мои женщины.

Она была утонченная. Как принцесса, как царевна Анастасия. Длинная шея, четкая лепка лица, идеальные скулы – и глаза, серые, с печалью, со вспыхивающей надеждой при взгляде на меня, как у всех женщин, которые мне рисовались на портрет. Она хотела увидеть на бумаге свою красоту, которая не давалась ей в зеркале. Ее красота и счастье ускользали, и от меня она хотела заверений – как художника – что ее можно любить, что она прекрасна. Ее муж сидел рядом и курил, задумчиво глядя на море. Я знала его тайну, его подчинение красоте своей жены и одновременно нежелание терять свободу. Его зеленые глаза, прозрачные, как море, искрились шалостями и приключениями. Мне было ее жалко. Он ей изменял.

– А вы можете сделать покороче нос?

– Могу, – ответила я. – А зачем? Вам не пойдет короче. У вас нарушатся пропорции лица.

Все же я изменила нос: не я оказалась тем художником, который нарисует ее, как она есть. Когда-нибудь моя Анастасия расстанется со своими комплексами и сможет, наконец, устроить мужу скандал по поводу его измен.

– Спасибо, – она с улыбкой приняла портрет.

Я взяла деньги и тут же потратила их на бутылку «жигулевского». Села на песок, куда пришлось. Пиво было холодным, но невкусным.  Дешевое. Я поставила его между колен и смотрела на море.

– Девушка, я видел, вы художник? Нарисуйте меня, – ко мне подошел молодой человек в белых модно рваных джинсах и расстегнутой рубашке и бухнулся на песок рядом.

Я больше не хотела рисовать. Я еще жила своей Анастасией. Нехотя я отвела взгляд от моря на молодого человека. Передо мной сидел Миша. С белой челкой, с совершенно сумасшедшими радостными глазами, улыбался и сидел в такой же позе, как я – расслабленно и руки на коленях.

Первую минуту я смотрела на него, никак не контролируя свои чувства, смотрела, смотрела, не стесняясь, не думая, как выгляжу, кажется, открыв рот, лихорадочно собирая рассыпавшееся по всему пляжу свое сердце. Наконец, ответила ему:

– Молодой человек, я вас уже рисовала. В Казацке. Разве не помните? Что ты тут делаешь? – запнувшись, добавила я.

– Приехал на море. Каждый год езжу, – ответил он просто. Но глаза его говорили о другом.

– К тете Вале?

– Ну да.

Я проглотила все свое понимание, как устроен мир и поклялась больше никогда не страдать почем зря. В пустыне депрессии меня встретило счастье, отвело насильно за угол и навешало мне тумаков.

– Пиво хочешь? – протянула ему свою бутылку.

– Это же буратино, а не пиво. Пойдем купим хорошее.

– Ну пойдем.

Он подал мне руку – руку! сильную, почему-то уже загорелую, с гладкой кожей – и мы пошлепали по песку к кафешке. Руку он сразу убрал. От него приятно пахло какой-то мужской водой.

Он купил «баварию» и вскрыл обе бутылки встроенной в бар кафешки открывалкой. Пиво было потрясающее.

– Я люблю светлое, – сказала я. Мы сидели на песке в тени береговых акаций и смотрели на море.

– Буду знать.

– И арахис, – обнаглела я.

– Шо, купить?

– Нет, – рассмеялась я.

– Ну смотри. А то ж куплю.

Больше мы не говорили. Потом он разделся и пошел купаться.

Его спина за год стала шире. Я не стала ею любоваться и легла навзничь на песок. Не закрывая глаз, смотрела в палящее небо. Чайки кричали о том, что знают, что будет дальше.

Ужин – мой жгучий борщ о любви – мы притащили в комнату и навернули каждый по две тарелки.

– Я ночью с дедом приехал в Казацк, узнал, шо тетя Люба два дня назад таскала всех на море к теть Вале, и ты до сих пор тут. Я побежал на станцию и взял билет до Николаева на утренний автобус и потом сюда. Даже не ел.

«Интересно», – подумала я. Все-таки он ко мне приехал или на свое море к своей волшебной тете Вале?

Едва сдерживая смех, я молча забрала у него пустую тарелку, отнесла всю грязную посуду в кухню и стала ее там перемывать.

Миша зашел, открыл форточку и сел под ней за стол.

– Завтра покажу тебе местный дикий пляж. На скалах.

Во рту страшно жгло.

Я улыбнулась и ушла в свою комнату.

Миши было так много, что я отстранялась от него. Я была ошалевшая от него, как и всегда. Какое-то время я в кровати смотрела на фонарь в окне и потом уснула без единой мысли в голове.

Утром мы пили чай в кухне под форточкой. Я спросила Мишу, как к нему относится теть Валя.

– Обычно. Она ж меня с детства знает.

– Это хорошо, что она хотя бы тебя не ненавидит.