– «Отдать распоряжение» – значит управлять чужой судьбой. «Разбить участки» – значит указать, где чьи границы. Ё-моё! Где ж обещанная свобода?

– Свобода настанет, когда мы все приложимся к делу, когда каждый встанет в строй, закрутится, как винтик в огромном механизме.

– Винтики и маленькие, и большие бывают.

– Истинно. Но что ж я сделаю, если именно я отобрал оружие у этого хмыря? Мне ж тогда хотелось, чтобы всё не пошло к чёртовой бабушке сразу, как только мы встали на новую землю. А вот они, – он ткнул в дверь, – чего-то за мной все пошли.

Витя пожал плечами и вернулся на своё кожаное место. Взял пальцами желтоватую бумагу, повертел её и сунул в ящичек. Я сомневался, правду ли говорит этот тип или пытается выгородить диктатуру красивыми словами. Червячок неверия и гадливости поселился во мне.

– Значит, нет Вашей заслуги в том, что сейчас Вы сидите на этом троне, а не я или один из тех молодчиков? – ехидно спросил Олег, бросая за спину большой палец.

– Отчасти. Ведь что один человек в сравнении с толпой? Она взяла и понесла, а мне либо плыть по течению, либо барахтаться. Так она же меня с потрохами сожрёт. Да и разве Вы не поступили бы так же?

Олег промолчал. Витя снова поднялся, заглянул в окно, вернулся к столу.

– Я не мог допустить, чтобы здесь наступила такая же диктатура, что и там, за воротами, – голос Первого становился холодным и жёстким. – В Зоне не может процветать власть продажных шкур и сучих ублюдков.

– Ё-моё, разве не все мы хотим того же самого? Так почему люди с винтовками в руках охраняют Вас, а не кого-нибудь другого? – выпалил Олег, покраснев.

– Тебя что ли? Или, может, его, – он ткнул в меня, в Ивана Иваныча, потом и в Степана, – или его, или его? Или бегемота на первом этаже? – Первый засмеялся, уперев руки в бока, словно важный барин. – Вы можете быть слишком упрямыми, слишком честными да слишком умными, но вы всего лишь старики, которые пришли сюда доживать свой век. Да они не имеют ни малейшего понятия, как управлять людьми. А я, – он пожал плечами, –я буду строить новое государство.

– Каким образом? Загнать всех под дуло отобранного пистолета? – уши Олега приобретали алый оттенок.

– Смелый, – хмыкнул Первый. – Айда к нам в строй.

– Этот винтик сломает тебе механизм, – зло прошипел Олег, отворачиваясь от него и готовясь уйти.

Бандит нахмурился, поняв, что вежливый разговор давно прекратил своё существование и возвращение к нему оказалось бы чрезмерно лживым, фарсовым. Он выдохнул, сжимая челюсти. Короткие пальцы сложились в замок, перекрывая чёрно-серые слова «Витя» и «Хмыр». В дверь забарабанил тяжёлый кулак, и Первый, словно проснувшись, поднял голову.

– Витя, мужики вернулись, – в проёме показалась кирпичная голова «бегемота».

Тот жестом отпустил его и уже в который раз поднялся, но силы держаться не было, и он погрузился в кресло.

– Прошу прощения, но меня ждут дела. Надеюсь, следующая наша встреча будет более приятной.

Ядовитый и гордый взгляд проводил нас. Люди всё ещё стояли на своих постах, то ли боясь ослушаться главного, то ли не имея никаких других дел. Олег, первым выйдя из кабинета, подошёл к женщине и, едва не крича, выпалил:

– Убирались бы вы отсюда, пока не поздно.

Казалось, что мы совсем зря пришли сюда: что нового мы узнали? Только то, что никакой этот Витя Первый не освободитель умов людских, а очередной тиран и самодур, стремящийся усилить власть, запугивая и шантажируя людей. Его блатные воровские законы перекочевали в Зону и ничуть не изменились.

Мы поспешили подальше уйти от логова бандитов. Достав карту, Степан вывел жирную букву «Б» на здании. Мне было противно.

Ночь провели на закрытой остановке. Поели псевдолапши, зажарили немного хлеба. Еды остаётся немного, но Иван Иваныч рассчитывает, что на сегодня хватит, а за день успеем найти какой-нибудь магазин. Олег выглядит подавленным. Степан всё так же бодр и свеж. Как ему это удаётся?

Вокруг один лес, сквозь него проложена дорога, но скоро, очень скоро, она порастёт зеленью: в трещинах проглядывают листья, местами асфальт поднялся, скукожился. Дорога фронтовая.

Встретили группу из пяти человек. Все в форме цвета хаки несли автоматы за спинами. Откуда они их взяли? Те ли это автоматы, что раздавали в бараке, или новые, найденные где-то здесь? Прошли мимо, ничего не сказали и ничего не спросили.

Остановились в огромном магазине. Сварили гречневой каши с тушёнкой, запаслись обычной лапшой и псевдолапшой, консервами, спичками. Старики уснули на моём матраце.

Сижу за кассовым столом. Места мало. Чувствую себя отщепенцем мира и жизни. Хоть я и иду вместе с Олегом, Степаном, Иван Иванычем, во мне нет никакой привязанности к этим людям. Я не думаю о их безопасности, здоровье, сытости, я не думаю о том времени, что дано им. Кажется, я вообще перестал думать. В голове пустота, в груди – маета. Зачем иду вперёд? Зачем иду вместе с этими людьми, которые мне никто? Почему не остался в тех десятиэтажках, где есть вода и свет? От меня несёт гниющим мусором, безумно чешется борода и затылок, плечи и ноги стёрты. Временами прихватывает спину, болят колени, но приходится плестись по неизвестной дороге, идущей в никуда. Я устал и не могу взять себя в руки.

Всё слишком сумрачно, когда со мной нет вас, мои родные. Вот снова смотрю на ваши лица, и они кажутся такими далёкими, словно из другой жизни. А ведь прошло всего четыре дня с тех пор, как нас запустили сюда. Иду по разбитой дороге и думаю о вас, мои хорошие. Ем пресную лапшу, давлюсь и мечтаю вернуться к вам. Так дурно мне не было никогда.

Дошли до школы. Чувствую себя отвратительно.

Вкус у старых карамельных конфет похож на старый кожаный сапог: где ходил, всё впитал.

Вид школы, разбросанных учебников и тетрадей, исписанных неумелыми, только подрастающими руками, сваленных в кучи столов и стульев, отклеившихся обоев, отодранных половиц привел меня в ужас. Когда-то, всего несколько лет назад, здесь ходили маленькие ноги, желающие только одного, – спокойно жить. А теперь здесь ходим мы, выброшенные за ненадобностью люди, у которых за плечами болезнь, судимость, старость. И больше здесь никогда не будет весёлого смеха ребятишек, гонящихся друг за дружкой, никто не окликнет сорванцов, чтобы они не бегали по коридорам, они не соберутся за школой покататься с горки, как бы случайно не пробегут мимо и не поцелуют одноклассницу. Вместо них остались голые стены, запылившиеся портреты, забытые на подоконнике кроссовки, карандаши, всё ещё ожидающие своих хозяев, поблёклые галстуки и пилотки. Что случилось с этими милыми детьми, чьи радостные, полные надежд и веры в себя, светящиеся глаза смотрят на меня? Живы ли они или кто-то оказался жертвой несчастного случая? Как им теперь там, на чужих местах, вокруг чужих, среди чужих?

Останавливались в доме напротив магазина, некогда выкрашенного в жёлто-синие цвета. Степан вернулся с пакетом слежавшейся соли и килограммами рисовой крупы. Олег и Иван Иваныч сготовили обед. Без хлеба тяжко. Из дома видна главная дорога, магазин, небольшая площадь с детскими качелями на углу, противоположная улица с высокими домами. Видели там людей, но не сунулись.

Солнце, кажется, теплеет с каждым днём, хотя ветер всё ещё холодный, зимний. Приходится надевать две рубашки, чтобы сильно не мёрзнуть. Хорошо, что полусапоги не подводят и не рвутся – у Олега разошёлся шов, и из дыры торчал шерстяной носок. Степан одолжил свои берцы, выданные в бараке.

На ночь решили остаться в этой же квартире. Я побродил по другим этажам, пока старики готовили ужин, приходили в себя. Немногие квартиры были заперты: где-то двери выломало, где-то слегка лишь покосило. Картины одна другой печальнее: оставленные вещи, мебель, украшения, даже деньги. На кровати лежат покрытые толстым слоем пыли мужские брюки и игрушка Чебурашки с оторванным ухом. В шкафу, за кучей верхней одежды, приставлены к стене лыжи, вместе с обувью сброшены коньки. Уже несколько лет не тронутые духи с красноватой этикеткой всё ещё стоят на том месте, куда их определила хозяйка; на дне оставалось немного капель, но они всё так же пахли пряностями. Вид измятой детской кроватки будил мою совесть, и перед глазами всплывал образ Пашука-младенца на руках Натальи. Мне всё кажется, что я недостойно занимаю чьё-то место, когда там, за воротами, у меня есть своё, любимое, дорогое. Но деваться некуда, и я иду в соседнюю квартиру.