Он попросил, чтобы каждый из нас высказал своё «последнее» по эту сторону баррикад желание.
Олег сказал Валентину Евстратовичу, чтобы он больше никогда не скрывал своё имя от таких, как мы. Врач улыбнулся, когда услышал просьбу. Иван Иваныч попросил грелку, чтобы там она напоминала ему о полутора месяцах здесь, впрочем, неплохом месте. Степан упомянул о своём швейцарском ноже. Я не знал, можно ли выполнить такую просьбу, но раз другой шанс мне мог не выпасть, попросил звонок. Врач согласился и очень охотно.
Медсестра Ольга, что упорно сохраняла тайну и случайно выдала нам имя врача, проводила меня до ординаторской. Столики, состыкованные друг с другом, полные всяких папок и бумаг, рисовали собой фигуру странного зверя. Телефон стоял на тумбочке у окна. Рядом – пепельница с дымившей сигаретой. Меня по привычке потянуло прижать окурок и помахать ладонью перед лицом. Я улыбнулся этой старой, юношеской, привычке.
Стоя у телефона, я ощущал безмерную пустоту в животе и трепыхание в груди. Пальцы соскальзывали, дрожали и будто специально не попадали на кнопки. Ольга поинтересовалась, не подсказать ли мне или не набрать ли ей за меня. Я отказался и, облизнув ссохшиеся губы, попробовал в третий раз.
Трубку взяла Наталья. Голос звучал слабо, едва-едва различимо, почти безжизненно. Пока я молчал, как партизан, а она допытывалась, кто же мог ей позвонить, Ольга ретировалась из кабинета.
«Здравствуй, родная», – только и мог я сказать.
Всё сдавило, в голове помутилось. Наталья заплакала навзрыд. Потом трубку взял Пашок.
«Батя?» – спросил он осторожно.
«Я, я, сынок».
«Батя, живой. Ты где?» – он тоже заревел, как мальчонка.
«Там, где и все. Видел недавно..?»
«Зачем вас шлют туда?»
«Не я начальник. Не мне решать».
«Что он говорит, Пашок?» – всё ещё плача, спросила Наталья. – «Что он там говорит?»
«Батя, как так?»
«Почём я знаю, сынок. Мелкому человеку не говорят всей правды: её и большой-то не всегда знает. Как вы живы там?»
«Матка больна, как тебя увезли, не ест и не пьёт. Хорошо, что ты позвонил. Раньше не давали?»
«Никому не давали. Это было желание, Пашок, «последнее» здесь желание».
«Спасибо, батя», – шепнул он и передал трубку Наталье.
«Антон…» – хриплым, срывающимся голосом проговорила она.
«Здравствуй, родная. Как ты?»
«Устала без тебя. Умру я, пока ты там».
«Не говори так. Я же живой и планирую жить до ста лет. Вот и ты живи. Внуков наших расти. И не придумывай, Наталья».
Она не ответила мне: плакала и плакала.
«Я люблю вас, очень сильно люблю, мои родные. Пашука люблю, его жену-дуру люблю, внучку-красавицу люблю, тебя люблю, слышишь? Я попрошу передать вам мои записи, что я вёл тут. Их немного, но они обязательно должны дойти до вас. Я люблю вас…»
«Антон…» – пролепетала она сквозь слёзы.
«Мне пора», – сказал я, когда в ординаторскую зашёл Валентин Евстратович. – «Целуй всех. Киснуть не смей».
Телефон жалобно звякнул. В горле сдавило. Видимо, выглядел я паршиво, раз врач поинтересовался, хорошо ли я себя чувствую. Никак. Никак я себя не чувствую.
Вернувшись в комнату, выпил всю воду, что каждый день обновляют в графине. Никогда не понимал, когда говорили, что внутри образовалась пустота. А теперь понимаю.
30 марта 1993 г.
На завтрак – суп с курицей. С собой – несколько бутербродов и чай в пакетиках.
Попросил Валентина Евстратовича передать мою тетрадь родным, но он отказался, потому что это не разрешено. Он сказал, что там она мне может понадобиться.
Оказалось, что больше ни в чью комнату врач вчера не заходил и не произносил монологи. Видимо, наша напористость произвела впечатление.
В 12 часов на нашем этаже появился мужчина в форме и приказал собирать вещи. Я был готов с утра. Сумки, рюкзаки, баулы составлены у входа на этаж. Нас попросили построиться. Старики стояли парочками, как пионеры.
Видимо, нас вывели первыми, потому что двери других этажей были закрыты, а во дворе находился только один автобус. Мы забрались, наши вещи снесли плечистые мужчины, а тот, что приходил за нами, провёл перекличку и захлопнул створку, когда ушёл. Люди с серыми лицами, недавно бывшие пациентами этой странной больницы, оглядывались по сторонам и смотрели друг на друга. Когда мужчины в форме спустились, а наш водитель вернулся в автобус, в ворота въехал такой же агрегат как тот, в котором сидели мы. Водитель сбросил пиджак, нажал дважды на клаксон, закрыл дверь, и автобус покатил.
Опустошение.
Многие скоро уснули, только Олег всё шептался с Иван Иванычем и убеждал его, что нас везут на мясо. Шутка перестала быть смешной. Степан не мог пристроить свои беспокойные ноги: в автобусе в позе лотоса не посидишь. Я посчитал головы, а потом посчитал их ещё раз. Нас ехало 20 человек: кого-то, слишком тяжёлого, оставили там.
Дорога наша тянется через пустыри и леса. Кажется, что водитель специально выбирает такие безлюдные дороги, далёкие от городов. Куда нас везут? И для чего?
Часа через 3 после того, как мы выехали из ворот больницы, водитель остановил автобус и разрешил нам выйти. Мы со Степаном стояли на ветру, глядя вдаль. Не знаю, как он, но я мысленно прощался со всем, что случилось со мной, и готовился к худшему. Будто, и правда, наш автобус смерти везёт нас в лагерь. Во время остановки мне удалось записать пару строк.
Долгая-долгая дорога.
31 марта 1993 г.
Ночью снова была остановка. Старики выползали из автобуса, чтобы облегчиться, поразмять свои кости, вдохнуть немного свежего воздуха. Некоторым плохо, но водитель предлагает лишь глубоко дышать и рассасывать карамель. Очень хочется есть, но я оставил свои бутерброды до приезда, надеясь, что мы скоро прибудем.
Утро пришло слишком быстро. Я, всё ещё голодный и уставший от долгой поездки, смотрел на солнце, будто на небесный дар. Кто знает, вдруг там его не будет. Кто вообще знает, что нас ждёт там?
Снова останавливались. Иван Иваныч разделил со мной свои бутерброды. Чувствую сытую радость и благодарную преданность. Не видел, чтобы водитель что-то ел: он только курит и изредка пьёт из бутылки. Все устали. Все на пределе.
На вечерней остановке съели мои бутерброды. Мне надоело хранить их на чёрный день, тем более что они могли не дожить до него, только если бы сами стали чёрными. У Ивана Иваныча впали глаза, лицо Олега осунулось, Степан пока бодр и свеж. А я не хочу знать, как выгляжу.
Ночью кто-то выбросил тетрадь в окно. Не думаю, что её найдут и, тем более прочитают.
1 апреля 1993 г.
Мы остановились в какой-то полуразвалившейся беседке, одиноко торчащей посреди поля. Водитель достал из багажника небольшие коробочки с закусками и раздал их по штуке на двоих. Мы с Иван Иванычем снова разделили наш обед. Почему-то именно с ним я чувствую связь и готов отдать ему последнее. Остальные для меня существуют постольку-поскольку.
В голове бьёт только единственное желание – приехать.
Останавливались в беседке неслучайно: один из стариков не выдержал и испустил свой бренный дух. Похоронили, кто-то даже прочитал молитву. Разве так мы должны были позаботиться о человеке? Разве так должна была закончиться его жизнь, там, на пустыре? Кто-нибудь даст знать его родным, что он лежит неизвестно где, посреди непонятно чего?
2 апреля 1993 г.
Может, нас обманули, и мы едем совсем не в то место, о котором говорили по телевизору? На вопрос «Как долго ещё ехать?» водитель пожал плечами и сказал, что впервые едет этой дорогой. Может, мы сбились с пути? Может, мы ездим по кругу? Водитель кажется спокойным.
Руки не тянутся к письму. Заставил себя. Солнце греет по-весеннему, снег в лесах лежит нетронутым, а на полях уже тает. Летают птицы, но к автобусу они не приближаются. Наверное, мы и правда прокляты и едем в лагерь смерти. Мои мысли заняты только грядущим, будто я смирился с тем, что оставил там семью: мою маленькую плачущую жену и чувствительного сына. Я как будто распрощался с ними, когда положил трубку телефона, принял как должное, что больше не увижу их. Я боюсь, что так делаю только хуже, что лишаю себя всего. Особенно прошлого. Я не забыл вас, родные мои. Я люблю вас.
