Почему же вместо того, чтобы воспевать нетленную красоту горнего мира, чья цветущая сень после скудости и безобразия Нави просто ошеломляла, я лила горючие слезы и кляла судьбу?
В своей жизни я еще ни разу ничего не украла. Даже в детстве конфеты из вазочки на кухне без спросу не брала. Врать тоже не умела и не любила. Если мне и случалось что-то утаить, то только прикрывая шалости Левы с Иваном или не желая выдать однокурсниц и подруг, поскольку предательство в этом случае полагала грехом более тяжким.
И вот теперь в лучезарном краю, где нет места злобе и лжи, мне предстояло украсть ирийское яблоко — благодатное сокровище Прави, дарующее вечную молодость. А ведь сила горнего мира давала Константину Щаславовичу уверенность в том, что, пока не найдена игла-хранительница смерти, его уже никто не одолеет. Я это полностью осознавала, но, пока существовал хоть крохотный шанс спасти Леву и вернуть к жизни Ивана, не имела права его упустить.
Нужное дерево я отыскала сразу, хотя здесь даже истекающие медовым соком абрикосы и груши выглядели настоящими райскими плодами. А от благоухания земляники хотелось, опустившись на цветочный ковер, забыться счастливым сном под пение птиц и монотонное жужжание пчел. Хорошо, что камфора и горьковатый ладан отрезвляли картинами изрубленного тела Ивана и судорожно пытавшихся хватать воздух, синюшных губ Левы.
Я сорву всего два яблока. Это совсем немного.
Но лишь только я подлетела к одной из веток, на которой как раз висели два золотых спелых плода на общем черенке, я услышала гневный окрик:
— Воровка!
На меня с размаху налетели шесть разгневанных жар-птиц с сияющими крыльями, длинными лебяжьими шеями и роскошными хвостами павлинов, лирохвостов и фазанов. Выдрав несколько перьев и до крови оцарапав шею, они с яростным клекотом и злобным шипением оттеснили меня от дерева, не давая возможности развернуться. Во время путешествия по Слави я не побоялась в своем птичьем облике вступить в смертельное противоборство с шестиглавым змеем, а тут просто растерялась. Возможно, из-за того, что чувствовала свою неправоту. Я попыталась отступить и подобраться к дереву с другой стороны, но меня окружили, принялись бить крыльями с очень жестким, явно бронированным оперением и безжалостно клевать.
— Воровка! — повторил все тот же обличающий голос, чья мелодичность выдавала оперную постановку.
На ближайшей ветке сидела птица, отдаленно похожая на Дива, но только крылатая и одетая скорбным лилово-черным опереньем. Ее суровый лик напоминал царевну Софью или боярыню Морозову, а рубиновые уста продолжали исторгать в моей адрес поток нелестных, хотя и совершенно печатных устаревших слов.
— Ах ты гусыня спесивая, захухря[17] бесстыжая, свербигузка[18] божевольная[19]! — стыдила она меня, сдвинув брови наблюдая за расправой. — Ишь, чего удумала, ирийские яблоки воровать! Да какой межеумок[20] тебя только на такую дерзость подучил? Какому маракуше[21] брыдлому[22] вечная молодость понадобилась?
— Пока ты упражняешься в красноречии, сестра, наша доблестная стража гостью незваную насмерть заклюет, и мы ничего не узнаем, — подала голос еще одна птицедева, с чьих сияющих крыльев ниспадала орошавшая плоды благодатная роса, а нежное чело украшал золотой венец с колтами или ряснами.
Если я правильно поняла, добить меня и посмеяться над моей неудачей пожаловали Сирин и Алконост.
— А чего тут узнавать? — хмыкнула Сирин, все-таки смилостивившись надо мной и скомандовав моим мучителям остановиться. — И так известно, что это властителю Нави неймется.
— И ты, сестра, его маракушей брыдлым и межеумком назвала? — со смесью ужаса и восхищения глянула Алконост, и ее заливистый смех зазвенел мелодией челесты.
Я испытала непреодолимое желание броситься вперед и сбить с головы этой пернатой пустосмешки корону. Хорошо ей! Живет себе в горнем саду. Горя-злосчастья не знает. А каково это: преодолеть все испытания в Слави, перейти по Калинову мосту реку Смородину, достигнуть заветного дуба — и лишь затем, чтобы увидеть погибель самых близких людей!
— А кто же он еще? — сурово отозвалась Сирин, продолжавшая зорко следить за мной. — Смердит от него хуже, чем от лежалой мертвечины, норов скверный, а ума только и хватает, чтобы каверзы всякие плести. Ишь чего удумал, воровку в сияющих перьях в наш сад подослать. Мы сейчас быстро ее на чистую воду выведем. А ну, касатики!
Она сделала знак зловредным птицам, и я поняла, что прямо сейчас бездарно погибну в этом дивном саду без вести и надежды.
— Не трогайте мою внученьку! — проговорил еще один властный голос, и жесткие клювы, готовые выдрать у меня все оперенье и продолжать долбить, пока не умру, убрались. — Последняя она в нашем роду осталась. Кому наследство станем передавать?
Хотя мои глаза застилала обморочная пелена, я разглядела фигуру большой и очень красивой птицы в сияющем оперении. И хотя при жизни я ее видела только в человеческом обличии, я сразу узнала ее. Ее теплая вязаная шаль всегда напоминала мне крылья, морщинки, расходившиеся вокруг глаз, казались мелкими перышками, а строгая кичка на прибранной голове походила на белую корону.
— Бабушка! — подалась я вперед, почти упав в призывно раскрытые для меня такие родные объятья.
Когда мы обе приняли человеческий облик, я не заметила.
— Внученька моя бедная! — утешала меня бабушка, угощая наливными плодами и прикладывая к ссадинам добрые травы.
Я тихонько плакала, спрятав лицо в складках шали, вдыхала привычный аромат мыла, варенья и мяты. Хотелось выплакать все горести и никуда не уходить.
— Ну будет, будет, — гладила меня бабушка по голове, приводя в порядок растрепавшиеся волосы.
Она достала из своей прически гребень и принялась очень бережно, совсем не так, как мама утром перед школой, расчесывать меня, переплетая заново косу. Ссадины от клювов сторожевых жар-птиц уже почти не болели.
— А я тебе еще в детстве говорила, деточка, что воровать нехорошо, — назидательно кивала головой бабушка. — Тем более по приказу какого-то там дохлого мусорного короля.
— Он убил Ивана и обещал уничтожить Леву! — пожаловалась я, и слезы снова хлынули из глаз.
— Знаю, внученька, ох, все знаю! — прижала меня к себе бабушка. — Не по силам выбрали вы соперника! Ну так, а я в свое время, когда на кукурузнике без прикрытия вылетала фашистов бомбить, вообще выбирать не могла. Просто выполняла долг на совесть и вам завещала. Радовалась я за тебя, когда ты в нашу породу пошла. Не то что мать твоя бескрылая, за тетрадками да запятыми о полете мысли и поэзии забывшая. Как она только со своими придирками тебя не затюкала хуже здешних стражей? И музыка ей не такая, и дочь не эдакая.
— Она просто всегда перехвалить боялась, — вступилась я за мать.
— Вот то-то и оно, — поцеловала меня бабушка. — Это ж надо до такого додуматься — детей сравнивать! Понятно, что Ванька всегда был семи пядей во лбу, только где теперь его лоб-то?
Я разревелась в голос, напугав какого-то мелкого зверька, который с любопытством разглядывал нас.
— Мне правда это яблоко очень нужно, — возвращаясь к своей основной цели, всхлипнула я, точно выпрашивала сладость или игрушку.
— Не боишься, что выползень поганый тебя обманет? — строго глянула на меня бабушка.
— Еще как боюсь, — призналась я. — Он, конечно, обещал, но видела я, как он обещания исполняет. Только если я яблоко не добуду, Лева прямо сейчас от старческой немощи умрет.
— Любишь его? Медвежьего недокормыша? — с ласковым удивлением глянула на меня бабушка. — Вы ж с ним да Иваном в детстве на одном горшке сидели!
