– Это я виноват,– признался себе Тихон в наличии антисанитарного насекомого, – сам вареньем вчера стол испачкал. Вот она к запаху и привлеклась.

Про то, что стол он вчера же отмыл «кухонным утенком», и запаху никакого и быть не могло, Тихон забыл.

Однако, вина, словно та муха, висела в воздухе, висела, висела… и приземлилась. Разумеется, на Тихона, куда же еще. Ведь Тихон человек, а человек начинает осуждать себя просто потому, что не осудил никого другого. Так что вина присела на Тихона привычно.

Любитель вины сосет её отовсюду. Если он русский, то ему стыдно за Россию. Если электрик, то виноватит себя за турбину, что могла бы и погуще ток гнать на электростанции, без скачков и просадок. Забавно, что в глубине души он всем этим гордится.

Для вечно во всем виноватого «отдохнуть» и «позлиться на себя» – это синонимы. Он ходит в торговый центр пошопиться, типа развлечься? Нет. Он туда ходит на себя позлиться. Хоть немножечко, но лишить себя ресурса. Потом попьёт кофе, чтобы обезводить свой организм – сделать себе еще немножечко плохо. И так далее. Но всё это очень глубоко законспирировано.

Обычно это законспирировано под «приятно же», или под «совесть», или еще под чего. Все зависит от личной религии, от того, на чем она зиждется. Вот Тихон, например, одно время очень любил каяться, его троицей тогда были Стыд, Страх и Вина. На самом деле это у всех виноватых общая троица, но каждый считает её персональной, ибо гордец. Все виноватые зиждятся на гордыне, и каются. Приятно же…

Виноватых часто винят в том, что они других обесценивают. Например, прерывает человек рассказ другого словами:

– Я это уже знаю.

И рукой еще так махнет, мол, эка невидаль, чего распинаешься-то. Конечно, тут всякий обидится, когда ему указывают на его никчемность. Бывает, и огрызнется, а то и в морду. Но с виноватыми всё не просто, у них такое «обесценивание» может быть одним из трех:

Первое. Виноватому нужна пауза. Он «не тянет» наплыв чувств, ему передохнуть нужно.

Второе. Ему нужно себя поддержать, увидать себя правым в своих глазах, а то он физически упадет на рассказчика. Виноватые часто толсты бывают, так что лучше уж пусть стоят правыми.

И третье. Таки да, виноватый настолько виноват, что не может слышать, как кто-то лучше. Так что пусть говорящий заткнется, не то себе дороже.

Но к Тихону все вышесказанное не относилось, потому что Тихон не жил – он играл. Мы ведь уже упоминали, что он был пробужденным? Ладно, ладно – бывал… В любом случае, он умел отключаться от своего неосознанного персонажа. Иногда засыпал, как все, переставал быть игроком, воспринимал все архисерьезно, мучился и переживал. А потом просыпался, прекращал переживать, и начинал проживать, наслаждаясь.

– Какое дивное животное, – сказал Тихон про муху, проснувшись и начав наслаждаться, потому что «про» лучше, чем «пере», факт.

Мгновенно перестав быть виноватым, Тихон возжелал покормить кого-нибудь маленького, можно даже летающего и назойливого от природы.

Дивное животное наблюдало издалека. Оно зиждилось на осторожности и, не постесняемся этих слов, на врожденной интеллигентности. Быть мухой – удар судьбы, кто же спорит. Если верна теория о перерождении чего угодно в кого угодно, то опуститься в следующей жизни до мухи… это ж кем надо быть в этой?

– Ну да, – подумал Тихон, – так оно и есть. Они, политики, реинкарнацию Гитлера среди своих ищут, злобно топорщатся друг на друга, мол, вон тот совсем как Гитлер, или вон тот – а Гитлер давно уже просто муха, сидит где-то в говне и не особо отсвечивает.

Обрадованный, что оказался умнее политиков, Тихон поманил муху:

– Ну же, цыпочка, подь сюды. Не хочешь? Ладно, быть тебе в следующей жизни интеллигентом, как я. В награду за то, что настрадалась.

Откуда он взял, что за страдание полагается награда, Тихон и сам бы ответить не смог. Наверное, поповские корни сказались. Сколько раз он об них спотыкался, а они всё лезли и лезли, корявые, ухватистые, закрученные в бараний рог, как у отца Филипа. В смысле – не рог, как у отца Филипа, а корни поповские, как у отца Филипа. Снова большая тайна происхождения Тихона давала о себе знать, например, как сейчас – в виде предрасположенности оправдывать страдание и даже ожидать за него мифическую награду.

И была у Тихона семейная тайна: он точно знал, что в роду у него были попы, то есть батюшки. По крайне мере один точно был. Именно этим фактом Тихон объяснял свою предрасположенность к страданию и свечному запаху.

Впрочем, по сравнению с предками Тихон далеко ушел в понимании своей божественной сути. Его Троица предполагала другое – вину, стыд и страх. Тихон на этом зиждился, а не на интеллигентности, как муха.

Главное, чего следовало избегать в общении с отцом Филипом, это провокация. Поддавшись провокации, отче начинал вещать. Вещал он всегда стоя, глядя куда-то вперед и немного вверх, обращаясь то ли к Богу, то ли к другим, видимым им одним, слушателям. В такой позиции был явный плюс: можно было отца Филипа не слушать. В смысле, раз он на тебя не глядит, то вроде как к тебе и не обращается. А раз это не к тебе – так зачем время тратить?

Похоже, Бог думал так же.

Но иногда было интересно, вот как сейчас. Порывшись в старых фотографиях, дядя Архип явил на свет Божий какого-то редкого майора, биография которого была прояснена только в том плане, что он был каким-то предком дяди. Очень дальним предком, настолько дальним, что казалось, будто он вообще из стрельцов времен русского лжецаря Дмитрия. Хотя, по петлицам было ясно, что персонаж был сфотографирован точно до сорок третьего года, к котором были введены уже погоны в нашей армии.

Надо же было дяде ляпнуть сдуру, что в роде сила. Что глядя на эту фотку, он, дядя Архип, ощущает себя наследником и продолжателем. И плющит и колбасит его от ощущения принадлежности к славному роду, и еще он ощущает силу, идущую от фотографии, и много еще "ощу" "ощу", о чем не сказать, потому что слов не хватает.

Отец Филип встал посреди комнаты, выбрал точку в углу и заиграл речью, как Троцкий перед восставшими матросами. И вроде не желал он задеть дядю Архипа, а так, просто по мировоззрению его прогуляться, потоптать убеждения, высморкаться на идеи и мирно поглумиться над верованиями.

Вот речь отца Филипа, не то, чтобы слово в слово, конечно. Кто ж ее стал бы записывать, в самом деле. Тем более, что всего этого ребята понаслышались от ангела, а тому при случае не лень и повторить назидание.

«Род, как любой эгрегор, дает защиту, силу, в обмен на свободу. Но свобода важнее силы, в том числе и силы рода. И только страх оказаться голым перед воображаемыми опасностями окружающего мира толкает человека в лапы эгрегора. О, тут и родители, политики, и священнослужители, и СМИ – всякий горазд вам внушить, что мир страшен. Они от этого стола кушают, как им иначе? Им никак иначе. Радость не продается, а страх запросто.

Настоящая сила обретает возможность проявиться, когда отрываешься от рода, потому что тогда тебе оказываются доступны любые силы, и все они внутренние.

Сила, сила, сила… Послушай, как говорят люди. То, как они говорят, о них самих говорит точнее всего. Почему именно «сила»? Почему не «возможность», «энергия», «ресурс», «радость»? Потому что человек говорит о том, чего ему не хватает.

Сила нужна тому, кто ощущает себя слабым. Но ощущающий себя слабым никогда не получит силу – потому что да отнимется у того, кто и так не имеет, и дастся тому, у кого и так есть. Бедные беднеют, богатые богатеют. Подобное тянется к подобному.

Если слабый возжелает силы – как она к нему потянется, ведь она ему не подобна? Слабый может хотеть только страха, или из-за страха, вот в чем парадокс.

Вот стоит маленький мальчишка, а нам ним лось старшеклассник, и обижает его как-нибудь. О чем мечтает в этот момент малыш? О том, как он вырастет, навешает, и так далее. Или о том, что сейчас появится старший брат, и навешает. Или о том, что лось сам убежит. В любом случае он грезит о страхе, который будет нагнан на лося из десятого «Б».