Потом, когда жизнь в виде морковки сзади, серьезно отмотивировала, Тихон начал вспоминать самые эмоциональные детские моменты. Вспоминая, Тихон научился отлавливать установки, которые были с моментами связаны. С ярким дворовым футболом оказалась связанной самоотверженность, безжалостность к себе, и даже нелюбовь.

Про то, чтобы себя полюбить в пятьдесят, туловище пока молчало. Но хотя бы его не ломать – это было бы уже хорошо. Может, хватит уже компенсировать: неумение – самоотверженностью, недальновидность – преданностью, неумение ладить с людьми – переработками, нелюбовь к себе – критикой остальных?

Решив в голове, что хватит, Тихон взялся за дело. Потому что делать куда важнее, чем разглядывать в голове мысли. Мысли, они как пузырьки на поверхности супа. Что-то варится в кастрюле подсознания, непонятое, неизвестно когда и кем положенное, неосознанное и страшащее. А наверх вылетают пузырьки. Сиречь – мысли. Только они и видны. Какая в них ценность-то? Разве что видно по их наличию, что суп еще не выкипел полностью, что длится в кастрюле некий процесс.

Всё бы ничего, да иногда кастрюля болит. Но еще неприятнее, что Тихон временами не осознавал себя до такой степени, что решал, будто эти пузырьки и есть жизнь. Будто пузырьки – это не сигнал из кастрюли о том, что внутри имеет место быть процесс суповарения, но будто только оно и есть, это самое пузырение поверхности. И он, Тихон, является совокупностью булькающих пузырьков.

– Я булькаю, следовательно – существую, – сказал некто великий, цитата из коего сейчас была бы уместна, и Тихон поверил на какое-то время.

Прошли годы, прежде чем он догадался, что его внимание к бульканью пузырьков на поверхности супа сродни самоотверженному броску под ноги нападающего – ошпариваю себя горячим супом, зато вроде как живу.

А не ошпариваю… так вроде и не живу.

– Вот ты всё ноешь, мол, годы, годы… – сказал ангел-хранитель, который иногда любил научить Тихона паре-тройке полезняшек, – А сам и не понимаешь, что такое возраст.

Тихон поковырялся в голове, но нашел разве что пару банальностей. Ангел банальностей не терпел, и Тихону оставалось лишь прикинуться Чебурашкой и развесить уши, как бельё во дворе.

– Возраст человека исчисляется в годах, – забубнил ангел, – И мы знаем, что год – это один оборот планеты вокруг звезды. Но количество обращений Земли вокруг Солнца не имеет никакого отношения к возрасту. Почему возраст человека измеряется именно во временных промежутках, а не в километрах? Или он каким-то образом зависит от скорости полёта Земли вокруг Солнца? Возраст – это не количество времени. Возраст – это наполненность. Представь себе, Тихон, что ты наполняешь чашу. Что ты видоизменяешь её, переделываешь – вплоть до того, что её не узнать, по сравнению с первоначальной. Упоминая возраст, мы говорим, что новая чаша отличается от прежней количеством часов, потраченных на её наполнение. Но это никоим образом не характеризует содержимое чаши! Возраст – это накопившееся количество изменений в пользу интеграции со вселенной. Понял? Ладно, я потом тебе еще раз объясню.

С ангелом так всегда было: как начнет учить – туши свет. В темноте слушать было и впрямь легче, когда все внимание в ушах сосредоточено, без отвлечения на яркий свет.

И так ангел с Тихоном поступал долгие годы.

Годы, годы…

У отца Филипа все кругом были отцы. То ли от избыточного уважения к людям он всех так превознёс, то ли наоборот – от гордыни, мол, я отец, а вы и подавно. Вдобавок, тут откровенно пахло большой духовностью, как жареной на сале картошкой в старой коммуналке.

Как известно, настоящее духовное путешествие начинается, когда понимаешь, что идти некуда, кроме как внутрь себя.

– Я не хочу сказать, конечно, что религия и духовность рядом не лежали, – сказал отец Филип, который внутри был бунтарь, а снаружи непонятно кто, – Лежали, но недолго и в трусах. То есть, похоже, там ничего не было между ними. Религия, она ведь для кого как. Для кого – смысл жизнь, а другому как презерватив на душе. Но и это хорошо на самом деле. Потыкаешься, потыкаешься, поймёшь, что наружу не выбраться и вынужденно обратишься вовнутрь себя.

– Интересно, – пробурчал ангел-хранитель, – кто же ты-то такой, конкретно ты…

Но отец Филип вроде как не заметил бурчания ангела, он продолжал развивать тему.

– Религия – это ещё не свобода. Это когда ты выбираешь место не возле параши, а у окна. Точнее – это когда ты доверяешься кому-то, кто обещает тебе это место. На самом-то деле есть страх не занять место у окна, а не возле параши. Перефразируя отца Фромма – это бегство от параши.

Время от времени он смущался, потому что его речи выглядели для непонимающих как осуждение. Также он догадывался, что дело не в религии, а в его понимании религии.

– Кстати, братья, не подумайте, что я критикую религию. Религия меня больше не задевает. А критикую я то, что меня задевает. Вот, возьмите, например, морскую мину. Это такой железный шар со взрывчаткой, ощетинившийся рожками взрывателей, которые лучше не задевать.

Тут отец Филип поморщился от своих же слов, и Тихон догадался, что тому было неприятно употребление слова «ощетинившийся», потому что как у всех. Потом он поморщился еще больше, потому что морщиться от употребления не того слова было еще большим штампом, чем это слово употреблять.

– Блин! – подумал вслух отец Филип, и это не было ругательством, это было эхо, отголосок внутренних переговоров, – Мина – это шар с рожками. Плавает мина себе, плавает… пока корабль не заденет корпусом по рожку. Тогда мина взрывается вместе с кораблем, и оба тонут. Вместе с тем, что осталось от рожков. А, кстати, вы знаете, что в рожках у мины сахар? Он держит пружинку ударника, как-то так, и мина не может взорваться, пока она не в воде. На суше она безопасна, а в воде сахарок растворяется, и мина становится на боевой взвод. Теперь её за рожки лучше не трогать – бабахнет.

– Похоже, ты с того начал, что сахарок растворил… – пробурчал Архип, но Филип сделал вид, что его не услышал.

У отца Филипа было большое эго.

Эго – как мина, ощетинившаяся – чёрт! – рожками. Или как Звезда Смерти из «Звездных войн», ощетинившаяся лазерными пушками. Так и видно эти толстые стволы, возникающие из раздвигающихся в разные стороны шипящих люков. Только тронь! Или так: эго – это крепость, и чуваки за бойницами, ощетинившиеся луками. Эго – набор придуманностей, и остаться без эго вполне безопасно. Без эго можно всё, и чистый лист – наилучшее состояние из возможных.

Отец Филип качнулся вперед на стуле, коснувшись пузом края кухонного стола. Стол был холодный, куда холоднее пуза, и отец Филип дернулся, отшатнулся, зато стал трезвее.

– Короче – это всё я, – сделал вывод отец Филип, – и мина, и Звезда Смерти, и крепость. Это меня не тронь, а то… а то стану критиковать. Я критикую то, что меня задевает. Критика – это форма агрессии, это когда лучник выпускает стрелу – пяу!

Представить отца Филипа крепостью было легко, звездой или миной слегка сложнее, но тоже можно.

– Вся духовность сводится к тому, чтобы убрать крепость, – сказал отец Филип, – тогда начинаешь видеть, что она не нужна была. Оставшись без крепости, понимаешь, что она тебя не защищала, а держала внутри, как тюряга, и что защищаться не надо.

Потому что защита – это точка зрения бессознательного на происходящее. А кого интересует чужая точка? Никого.

«Если уж муха, так назойливая», подумал Тихон, выслушивая отца Филипа. Другие мухи на этой планете не водились. Не жужжали, не летали, не вылуплялись вообще из яиц. Вылупившая муха навсегда получала статус «назойливая», и уж тут не отвертишься – назойствуй, пока не махнут на тебя чем-нибудь.

Тихон махнул клешней и муха, взяв резко вправо, удалилась восвояси. Наступила относительная тишина.