– Я прочитала, что это значит, – кивнула она. – Оскорбляюще общепринятые нормы, раздражающе заносчиво. Так?

– Достаточно, – стараясь, чтобы голос оставался нейтральным, перебил я. – Такой тон неприемлем, Алина. Тебе нельзя перевозбуждаться. До завтра. И подумай о том, что есть вещи, которые лучше оставлять при себе!

Я вышел, захлопнул за собой дверь и быстро зашагал по коридору. В голову не в первый раз пришла мысль, что участие в «А-линии» может оказаться не таким уж безоблачным.

То, что я сказал ей, последние фразы – это было отвратительно; как какая-то надзирательница, как чопорная классная дама дореволюционных времён. Или – ещё хуже – как холодный, лощёный, пахнущий резким одеколоном г-н учитель.

Мне хотелось развернуться, броситься к ней, извиниться… Алинино лицо стояло передо мной, как наяву: дрожащая нижняя губа, нахмуренные брови, растрёпанные, густые волосы. Густые. Надо же. Помню, три недели назад были совсем реденькие – разлетелись над плечами, когда она рухнула ко мне на руки…

Но минуту назад она и вправду выглядела заносчивой. Заносчивой и… ревнующей? Я отогнал эту глупую мысль, спустился в пустой прохладный вестибюль и, никого не встретив, вышел из института. Только у проходной вспомнил, что так и не принял душ. И рюкзак не забрал… Ну и плевать.

***

Когда я пришёл, Руси ещё не было. Зверски хотелось есть. В шкафу с крупами стояла нераспечатанная коробка молока и початая пачка риса. Я покопался в недрах буфета и нашёл пачку грецких орехов. Что ж, вырисовывалась каша… Можно растопить сахар и сделать грильяж сверху – будет вообще пальчики оближешь.

Руслана пришла, когда рис уже закипал. Я подсыпал в сотейник сахара, обернулся.

– Приветик!

Она плюхнула на пол около стола два больших пакета. Из одного торчали бананы, другой прорвала пачка семечек.

– Ого, как вкусно пахнет… Кулинаришь?

– Ничем пока не пахнет, – проворчал я. – Кулинарю. Иди переодевайся, скоро будет каша.

– М-м… Я успею душ принять?

– Успеешь-успеешь.

– Помочь не надо? – Она обняла меня сзади, положила острый подбородок на плечо, щекочась волосами. – Ух ты, а сахар для чего растапливаешь?

– Это будет грильяж, – сосредоточенно ответил я, гоняя лопаткой уже начавшие плавиться кубики рафинада. – Иди, иди, сполоснись.

– Жарища на улице, как будто не октябрь завтра, – кивнула она. – Точно не надо помогать?

– Точно, точно.

Я пожалел об этих словах, как только в ванной зажурчала вода. Рис сбежал, на кухне завоняло дымным и горьким, я бросился открывать окно и упустил момент, когда, шипя, запузырился сахар. Кое-как справившись и убрав его на холодную конфорку, настрогал орехи. Порезался. Грильяж будет с кровью. Сахарить кашу не стал – слегка посолил, просыпал соль на плиту.

Когда Руслана вернулась в кухню – молча обозрела загаженную плиту, кастрюлю с налипшим сахарным сиропом, рассыпанный по столу рис. Протянула:

– Я справлюсь, говорили они. Ты можешь спокойно идти в ванную, говорили они.

А потом взяла тряпку, губку и живенько навела порядок, пока я разливал кашу по тарелкам и выкладывал сверху грильяж из орехов в топлёном сахаре.

– Спасибо. Прости дурачка.

– Тебе спасибо, Игорёш. Ну какой же ты дурачок?.. Давай кушать…

Как ни странно, каша вышла вкусной. Я подобрал остатки куском чесночного багета, который принесла Руслана, и вдруг вспомнил прилипшие рисинки на окне. Где я это видел? А-а, в палате у Алины… Надо сказать Ире, чтобы хотя бы стол туда поставили… Невозможно ведь так есть на подоконнике…

– Игорёш?

– А?

– Что случилось? У тебя лицо вдруг стало – пленных не брать.

– А?..

– Серьёзное очень

– А. Это на всякий случай. Вдруг кто смотрит. Пусть думают, что я о серьёзном думаю.

Мы вымыли посуду, Руслана отправилась разбирать библиотечный улов, я открыл ноутбук. Включил Стругацких, «За миллиард лет до конца света»16, и принялся сортировать отчёты по Алине. Их накопилось больше двух десятков – за каждый день и несколько, так сказать, бонусных, от души. Руся шуршала в комнате, потом вышла на балкон. Через минуту я услышал, как в пластмассовое ведро бьёт тугая струя воды. Ясно, будет мыть пол… Это значило, что сейчас мне лучше всего убраться на кровать вместе с ноутом и не отсвечивать. И, конечно же, ни в коем случае не бегать с вымытого на немытое, разнося грязь.

Я перебрался на кровать, уселся по-турецки и подложил под спину подушку. Руслана включила свою музыку для мытья полов, и я сделал Стругацких в наушниках погромче.

Она заглянула в комнату – штаны подогнуты, рукава закатаны, волосы в хвост, – что-то спросила. Я видел только, как открывается и закрывается рот. Убрал наушник, вопросительно дёрнул подбородком.

– Тебе музыка не мешает?

– Не, не. Всё в порядке.

Ну, скажу я, что мешает. Она выключит, конечно… Но Русе всегда веселей убираться с музыкой.

Аудиокнига вопила вовсю – к этому примешивался плеск воды, Русланина мешанина фолка на грани металла, громыхание, стук отодвигаемых стульев, хлопанье дверей… Я выключил книгу и попытался сосредоточиться на отчётах. Алина как будто глядела на меня между строк – так раздвигают полоски жалюзи, когда хотят подсмотреть за кем-то. Или наоборот – это я, я сам раздвигал металлические планки и смотрел на неё. Вот она сидит на подоконнике, болтая ногой. Вот вскакивает из кресла. Вот, сидя по-турецки на кушетке, сосредоточенно вчитывается в какую-то книгу. Вот стоит перед стеклянной стеной Ириного кабинета и учится расчёсываться: неуверенно проводит по распущенным волосам маленькой белой расчёской…

Я не заметил, как задремал. Меня разбудила Руся, и первым осознанным чувством был ужас: она увидела… она прочитала отчёты… Но экран ноутбука был чёрным. Я подумал, что, видимо, пришло время поставить пароль.

Глава 6. Я люблю свою работу

Алининой прекрасной особенностью было то, что каждый день для неё начинался, как чистый лист: она не помнила прежних сор, не дулась, не пестовала плохое настроение. В понедельник в восемь она вскочила навстречу, чуть не уронив хлипкое деревянное кресло, и подошла ко мне с солнечной улыбкой.

– Игорь Валентинович.

– Привет, Алинка. Как дела? – всё ещё чувствуя себя виноватым, спросил я.

– Отлично. Просто отлично. И…

– Что – и?

– Да так. Просто, – увернулась она, явно показывая, что хочет, чтобы я её расспросил.

– Темнишь, – ухмыльнулся я, радуясь Алининой радости. Она всё ещё была совсем как ребёнок: радовалась просто тому, что живёт. – Я тебе принёс «Солнечный город». И кое-что ещё. Вот, смотри. Одни из моих любимых книг.

Она жадно набросилась на яркие обложки «Гарри Поттера» и «Хоббита». Затем перелистала «Класс коррекции». Глаза у неё засверкали:

– Мне будет трудно сосредоточиться на занятиях.

– Почему?

– Я буду думать об этих книгах.

– Что ж… Давай тогда устроим урок литературы.

К статью, от меня, в отличие от школьного учителя, никто не требовал программ и поурочных планов.

– Прекрасная мысль. И, знаете, я бы хотела обсудить с вами «Скотный двор»17 и «Мы»18…

– Когда ты успела?!

– Сегодня ночью. Не спалось почему-то. Вы читали эти книги, ведь верно?

– Читал. А тебя, я смотрю, не оставляет тема антиутопий…

– О да! – с жаром ответила она. – Но я никак не могу понять, в чём их притягательность? Это тьма, злоба, несправедливость и тоталитаризм… Жуть.

– Некоторые вещи привлекательны именно своей тёмной стороной.

– Но ведь это нерационально.

– Не надо так волноваться, Алин. Люди вообще нерациональны.

– Откуда вы знаете, что я волнуюсь?

– Начинаешь заикаться чаще обычного.

– О… Игорь Валентинович, а я могу как-то избавиться от этого?