– Попока! Как из него стрелять? – обернулась Анита к Аркаше, и тут же одна из очередей вдребезги разнесла её голову и переднее колесо, а заодно подожгла машину. Аркаше даже не пришлось её останавливать: машина сама налетела на валуны.

Пер рванулся к Аните, но Аркаша ударил его по лицу и за шиворот потащил к реке. Очередями их прижало к земле. Когда Аркаша обернулся, танк уже направлялся к остаткам их великолепной машины и останкам их великолепной любовницы, чтоб с разбега наскочить на них как лев на львицу и превратить в подобие пылающей в жаровне лепёшки.

– Беги, я тебя прикрою, я хочу остаться с ней, – прошептал Пер и вздрогнул: на него спикировал окровавленный и обгоревший Анитин бантик.

– Всё верно. Оставаться тебе. Прощай, дон Пер, прощай, дон Диего, – прошептал Аркаша, уязвлённый тем, что бантик спикировал не на него, и нежно хлопнул Пера по заднице.

Пер встал, он мог прикрыть Аркашу только своей неширокой грудью. Его оборона была подавлена ещё быстрее, чем бунт: один всего выстрел из танкового орудия – и то, что осталось от Пера, смешалось с тем, что осталось от Аниты, Торквемады, Молы, Колумба, Сида, Сервантеса и Эль Греко.

Аркаша сумел использовать эти секунды, чтоб добежать до реки. Очередь прошлась по его ногам, но он успел нырнуть. Мутная вода, смешиваясь с Аркашиной кровью, становилась чуть-чуть прозрачнее.

– Эбро вам, господа фалангисты, не Урал-река, да и я – не Чапай, выплыву! – плевался пузырями Аркаша; ему очень хотелось жить – жить, чтобы мстить.

Течение и живущий в жёлтых потоках местный Фын И27 помогли ему прибиться к республиканскому берегу.

«А эта хвалёная Эбро не шире, чем Альбис28 у Магдебурга», – ещё подумал Аркаша, прежде чем потерял сознание.

Аркашу подобрали на пустынном глинистом мысочке очевидцы его заплыва, перевязали и, не мешкая, переправили в госпиталь Реуса. Через два дня он был арестован и перевезён в Барселону. В ходе допросов признал себя гитлеровским шпионом по кличке «Арминий29», провалившим наступления под Брунете и Белчите30, сдавшим Теруэль и заманившим 14-ю интербригаду в горную ловушку. Кроме того, полковник Кецалькоатль выдал фашистам из мести своего соперника в амурных делах – начштаба полка Пера Карлссона – и неверную любовницу Аниту Свенсон – так гласило обвинение, основанное на показаниях комполка товарища Фу.

– Палавильна ли я поступил? Добалое ли я дело сиделал? – спрашивал Фу И своих товарищей по партии, по полку.

– Товарищ Фу, ты поступил единственно возможным макаром, – отвечали ему товарищи. – Товарищ Фу, ты совершил самое доброе дело в своей недолгой жизни.

Тогда Фу И краснел от удовольствия и застенчиво опускал ресницы. Взгляд его падал на мыски сапог, в которых отражалось мужественное, красное от удовольствия лицо коммуниста, интернационалиста, командира полка.

А Аркаша 25 ноября 1938 года был расстрелян у стены королевских верфей Драссанес, хоть и просил казнить его поближе к статуе Рамона Беренгера.

Любознательный Паломник По Аркашиным Местам, свернув с авениды дель Параллель направо, в сторону Рамблы, на каррер дель Порталь де Санта Мадрона, и сегодня может обнаружить на этой стене пару выщерблин у того места, где полковник Кецалькоатль в первый и последний раз грыз кирпичи. Осталось неясным, то ли он хотел выгрызть в ней нишу, подобную той, памятной нише, то ли надеялся проделать лаз и сбежать, то ли у него просто резались новые зубы, зубы на – как это ни прискорбно предположить – товарищей из близкой по духу партии.

Разумеется, посмертно он был реабилитирован.

– За что, за что вы так любите Аркашу? – спрашивали землян земляне же и не только.

– Да как, да как его не любить? – отвечали земляне, удивляясь самой постановке вопроса. – Жить с Аркашей в одно благословенное время, дышать одним воздухом, видеть то же Солнце, что видит Аркаша – это ли не счастье землянское? Аркаша – всё-таки он одна из главных радостей нашей жизни.

– Земляне, дети мои, с высоты своего дарования обращаюсь я к вам. Почти в каждом из вас – моё семя, – напоминал им Аркаша ласково, вполне удовлетворённый их немудрёным ответом. – В ком семени больше – тот лучше, добрее, красивее, талантливее, богаче; в ком меньше – соответственно. Так что, делайте выводы – на будущее.

Солнце блекло на Аркашином фоне. Звёзды меркли, когда Аркаша выходил в ночь.

При одной мысли о нём бледнели негодяи, краснели женщины, тускнели корифеи. «Если вы не побледнели при мысли об Аркаше, значит, вы – не негодник, если не покраснели, то вы – не женщина, если не потускнели – не корифей!» – такая поговорка бытовала среди землян, уходя корнями своими глубоко в прошлое.

И когда Аркаша заслонял от кого-нибудь Солнце, то не воспринималось это затмением, ибо исходивший от Аркаши свет вполне компенсировал солнечный.

И не было жителя Земли, чьего дыхания не спёрло хоть бы раз в зобу от слова Аркаши, либо от его дела.

– Кто он, этот Глюков, и откуда, за какие за такие негрешения, был ниспослан нам Аркаша-вундеркинд?! – восклицали люди, простые и сложные, прогрессивные и не очень, в своём стремлении к правде.

Земная ль мать родила его или вырос он прямо из звёздной пыли, замешанной на гречишном мёде – знал только сам Аркаша, а может, и он не знал. И адрес, который он указывал на визитке, говорил сам за себя: звёздное скопление Девы, галактика Млечный путь, Солнечная система, Аркаше.

Одно известно было на удивление точно: родился он зимой, и вся зима считалась и почиталась сезоном его рождения. Очевидно, таким хитрым манёвром природа постаралась компенсировать человечеству (по крайней мере, его лучшей, северной половине) самое холодное и унылое время года.

– Уж такой уж вы, Аркаша, человечище! – говорили Аркаше.

«Да, я такой, – думал Аркаша. – Да, уж такой я человечище, уж такой уж я вымахал».

Расправляясь31 с опостылевшей постсоциалистической моралью, я шкуркой сдирал с себя родимые пятна коллективизма. Как никто другой, последовательно, пятно за пятном, через муку осознанной необходимости я готовил себя к полёту в царство Свободы, и однажды мне показалось, что я нашел Её, может, даже несколько преждевременно – с десяток пятен у меня ещё оставалось.

Она читала седьмой том ПСС32 Самогрызбаши. С суперобложки супертома с мудрой всепонимающей и всепрощающей улыбкой взирало на всех желающих суперлицо суперотца всех самогрызов.

Видно было, что чтение трогало Её за самое живое из Её мест, слёзы пенными струйками низвергались из подслеповатых глазок и заполняли две ямки на впалой груди, эффектно подчёркнутой вогнутыми чашечками лифчика, надетого поверх телогрейки.

– С такими рыльцами, – обратился я к Ней по возможности учтиво, – читают ПСС Американбаши, ну Японбаши, ну, на худой конец, Гондурасбаши, ну, на самый крайняк, Люксембургбаши.

– Благодарю вас, вы очень любезны, но в моём маленьком укромном девственно чистом сердце есть место лишь одному, и этот один – перед вами, так что не надейтесь к нему присоседиться, – прогундосила Дева-Свобода, мило осклабившись.

– Да, я такой. Я бы даже, пожалуй, ввиду своей крайней любезности, так любезно вами подмеченной, удовлетворил ваш недюжинный интерес ко мне прямо здесь, если б вы оказались Свободой. Но вы не Свобода? – спросил я, и в глазах моих предсказуемо зажглась беззащитная синь надежды.

– Нет, я – Пристипома. А вы, случаем – не Марк Юний Брут Аппий Центавр? – спросила Пристипома, кокетливо прищурившись.