Когда, удовлетворив шестьдесят семь лучших представителей человеческого рода, Аркаша с семейством (Аркашино семейство насчитывало трёх человек: Гангу и Аркашу, так как сам Аркаша считался минимум за двоих) выходил из театра в окружении экзальтированных мэров, сэров и пэров и их мэрих, сэрих и пэрих, Ганга невольно замедлила шаг. Она имела одну известную Аркаше слабость: любила засматриваться на красивые женские лица. Здесь надобно попутно отметить, что англичанки, по крайней мере, в окрестностях театра «Глобус», не все отличаются совершенной красотою.
Поэтому Аркаша, тончайший знаток всего на свете, в том числе, естественно, и женщин, не поленился проследить за её взглядом и не смог удержаться, чтобы не шепнуть Ганге:
– Какая хорошенькая брюнетка…
– Я не брюнетка, – быстро сказала брюнетка, проскользнув сквозь непролазную толпу как инфузория сквозь туфельку. – Мои волосы – тёмно-каштановые.
– Она и вправду хороша: нос, рот, губы, волосы, целых два глаза – и ничего лишнего, и всё на своём месте, – восхищённо цокая языком, отметила Ганга.
– Обратите внимание на мою грудь, – сказала брюнетка, указав взглядом, на что именно следует обратить внимание. – Она невелика, но оч-чень занимательной формы.
– Вы читаете по губам? – спросил Аркаша.
– Мысли великого Глюкова до́лжно ловить на лету, пока тутошние аборигены не затуманили их своим смогом, – туманно пояснила брюнетка, цокая языком не хуже Ганги.
– Это Ганга – лучшая, но меньшая из моих половинок, – сказал слегка польщённый Аркаша, представляя задумчиво улыбающуюся Гангу в качестве ответной любезности.
– Бросьте. Ну кто же не знает Гангу? Лучше позвольте представить меня: я – Виталия! – представилась Виталия, с явным интересом оглядывая Гангу.
– Певица? – спросил Аркаша, как будто что-то припоминая.
– Нет, я возмутительница общественного спокойствия, – отвечала Виталия, продолжая внимательно рассматривать Гангу.
– Никогда не слышал о таком занятии, – вежливо заметил Аркаша: он распознал в Виталии аферистку и тут же утерял к ней всякий интерес.
– Не переживайте. И о нём, и обо мне вы ещё услышите, – пообещала Виталия и, не прощаясь, растворилась в толпе вместе с Аркашиной запонкой.
– Пойду-ка я к реке, – шепнул Аркаша Ганге.
Ганга знала об этой его маленькой слабости: Аркаша любил смотреть на воды, не важно – движущиеся ли, стоячие ли – все они равно притягивали Аркашино внимание гораздо более, нежели любые самые приятные женские лица.
«Вылитый Альбис, где-нибудь в районе Лютерштадта82», – подумал Аркаша, глядя задумчиво в Темзу широкую.
– Вы – аквафил! – заклеймила его незаметно подкравшаяся Ганга. – У вас – опасное сексопатологическое отклонение!
– А вы лечите меня! – потребовал опасно отклонённый Аркаша. – А вы активней склоняйте меня к гангофилии!
Ненависть к серпизму-молоткизму (или сермолизму, как окрестили своё учение отцы-основатели) я впитал с птичьим молоком либерализации, приватизации и последующей стагфляции. Лишь крепкая моя продублённая всеми недостройками, достройками и перестройками кожаная оболочка сейчас мешает ей, ненависти, с рёвом прорваться наружу, но когда я умру, она отделится от моего тела вместе с последним проклятьем этому миру хитрожопых кукловодов и их недовыпоротых рабов, чтоб гневным призраком летать над Европой, смущая образцовый сон уставших от свободы розовощёких почитателей обществ всеобщего благоденствия.
А пока я не умер – режьте меня, жгите меня, варите меня в кипящей смоле, рвите меня на части, привязав за ноги к двум согнутым берёзкам – я всё равно буду кричать: «Долой серпизм! Долой молоткизм!»
Давить вас, молоткастые, где только увижу, мочить вас, серпастые, самым смертным мочением, бить прямо в рыла, в ваши тупые хамовитые рыла, бить, пока не слезет с кулаков мясо, а после этого бить костью по кости – вот ради этого и стоит ещё жить. Собственно, только ради этого и стоит жить на испоганенной, испохабленной и искорёженной вами одной шестой части суши.
Я ненавижу вас полной грудью – самой полной из моих грудей, самым остекленевшим из моих глаз, самым тяжёлым из моих кулаков, самой извилистой из моих извилин.
А вот так мог бы выглядеть мой основной инстинкт, если б я решил отделить его от себя: давить вас и блевать от вас, мною раздавленных, как блевал я в детстве, обожравшись мёда, от одного его только запаха. Но я подавляю такие инстинкты в зародыше, чтобы не мешали они выполнять предначертанное.
По возвращении в Квамос у родного подъезда Аркашу с Гангой поджидал маленький, хотя и не совсем нежданный сюрприз в лице коммуниста Павла Волгина и его плаката «Вундеркинд Земли Русской, хватит унижаться перед западом!»
Увидев Аркашу, Павел вслух повторил свою мысль, изображённую на плакате, и также добавил ещё одну мысль, на плакате не уместившуюся: «Аркаша, вы – Гений Земли Нашей, так хватит пресмыкаться перед ними, хватит вымаливать у них подачки!»
– Павлуха, брат мой, понимаешь, во звезде! – приветствовал коммуниста Аркаша, потрепав его за пионерский вихор. – Грешен, вымаливал, каюсь. Но готов сейчас же исправиться – а ты готов ли вдарить со мною вместе из обоих наших стволов уничтожительной критикой по Дядюшке Сэму и его старшему, но меньшому родственнику, Джону Булю83?
– Всегда готов! – гордо ответил Павел и вскинул руку в пионерском салюте.
– Я знал, что найду в тебе союзника, – обрадовался Аркаша. – Проходи, Павлуша. Мы их сейчас!
– Да нет, – стушевался Павел. – Вы с дороги, вам бы нужно, наверное…
– Ну и не надо, – ещё больше обрадовался Аркаша. – Тогда в другой раз, но приходи уж точно. Единственное, – радостно хихикнул он, вспомнив Гангины обвинения в аквафилии, оставшиеся пока неотмщёнными, – не окажешь ли ты мне любезность, не поведаешь ли Ганге, кто есть такие, гой еси, коммунисты – а то она меня, понимаешь, вопросами замучила.
Ганга показала Аркаше кулак: она слышала этот монолог Павла Волгина не раз и не два, но Павел уже вдохновенно трындел:
– Коммунисты – они хорошие, потому что они – за народ, они – за правду, они – против угнетения человека человеком. Настоящий коммунист не пьёт, не курит, не сквернословит, имеет с женщинами исключительно товарищеские отношения, не пользуется предметами, изготовленными в странах капитала, где существует эксплуатация человека человеком…
– Вот видишь, – попенял Аркаша Ганге, воспользовавшись поводом прервать Павла и попрощаться с ним взмахом руки. – А ты меня сексуально эксплуатируешь, как изготовленного в стране капитала, хоть и имеешь с женщинами исключительно товарищеские отношения – я надеюсь.
Ганга надулась: она посчитала это намёком на отсутствие в их семье какого-либо прогресса в сфере деторождения. Да, был у неё такой пунктик, и он имел под собой основания.
«Одно беспокоит нас! – говорили Аркашиной семье люди – а все они были крайне озабочены проблемами вундеркиндовоспроизводства. – Что нет у вас, как-никак, наследника!» «Не пришла ещё пора, – отшучивался Аркаша. – Молоды мы ещё детей заводить». Иногда он апеллировал при этом к хорошо этому народу известному и понятному дедушке Ленину, который тоже был, вроде, бездетен, но люди шептались насчёт бесплодия Ганги, так как чудовищная плодовитость Аркаши во всех сферах приложения его гения была хорошо известна землянам.
Даже во сне мне нет покоя от вас: я давлю и блюю, давлю и блюю, давлю и блюю. Но я просыпаюсь. Пора. Труба зовёт.
Вот идёт колонна красножопых (они любят ходить колоннами, так уж они привыкли). Я придаю лицу агрессивно-идиотское выражение, сажусь в ящик с протухшими помидорами (отчего задница моя приобретает искомый алый цвет) и, отряхиваясь, вливаюсь в этот авангард человечества. Я радостно сморкаюсь в рукав, я заразительно рыгаю чесноком и этими двумя подвигами вызываю одобрительное шипение сотоварищей. Я – свой среди ящерочеловеков, таких же редкостных уродов, как я. Вот мой портрет, зацените: голова в форме редьки, венчаемой русой проплешиной; несимметричный ряшник: правая скептически-рациональная часть с опущенным глазом и приподнятым уголком рта противостоит левой вздорно-героической половине со вздёрнутой бровью и прямой линией рта; два безумных глаза: один – косой, но широко открытый (левый), другой – кривой и узкий (тоже теперь левый). Боже, как земля ещё носит такого урода? Зато чем не сермолист?
