По радио сообщили – ночью заморозки, минус пять. Вот такой коленкор! После ужина соседи, накинув фуфайки, кучками обсуждали надвигающийся холод.
Кто-то, не выдержав, сказал:
– Кранты саду.
Покряхтели. Помолчали. Глядели через забор на преображенные белыми облачками яблоньки. Томила непонятная грусть. Дочка, прилепившаяся к Ивану, тормошила:
– Пап, а пап, цветки померзнут? Может накрыть их?
– Чем ты их накроешь, чадо моё жалостливое?
– Бога молить надо, чтобы пронесло, – тихо отозвалась мать.
Сгустились сумерки. Накатывающий студёный влажный воздух развёл все- таки по домам. Но ненадолго. Ощутимый запах дыма, заполонивший каждую хату, заставил их вернуться в переулок. Пётр, его Клава и Витька тёмными тенями двигались между рядами яблонь, поднося дрова, подправляя дымные костры.
– Эть что придумал! – с восторгом похвалил Дедушка, которого все уважали.
– Да, так можно спасти цвет, – отозвался Иван с одобрением. Только всю ночь надо обкуривать. Где столько дров взять?!
Зойка тихонько вынырнула из круга и побежала домой. Там за печкой хранилась растопка – сухие лёгкие поленья. Набрала их, сколько поместилось в руках, и помчалась через свой огород к Котовым. Пролезла через щель в заборе и, наконец, остановилась.
В синих сумерках расцветшие деревья стояли как танцовщицы, замершие перед выходом на сцену. И зрение, и слух стали вмиг десятикратно отчётливыми. Бело-розовые бутоны освобождаясь от кожистой шелухи слегка шуршали, источали очень тонкий, нежный запах неземной благодати.
– Они – невесты и счастливы этим! Они влюблены в жизнь. Как я. Но знают о ней что-то своё… Тонкие деревца, выступая из полумрака, шелестели ей: “Здравствуй”! Замирая от восторга и дрожа, Зойка шла, целуя взглядом каждую яблоньку. И та кланялась ей.
От дома навстречу, с охапкой надвое расколотых чурок, уже торопился Витя. Он стал забирать у Зойки полешки, и всё упало на траву, рассыпалось. Они столкнулись лбами. Удерживаясь от падения, схватили друг друга за руки, соприкоснулись вспыхнувшими щеками. Дружно рассмеялись и стали собирать дрова.
Заскрипела калитка. Соседи несли охапки дров, еле слышно переговаривались. Голоса тонули в теплой, окутывающей весь сад белесоватой дымовой завесе, слышались только отдельные слова:
– До рассвета … продержаться. Клава! Не плачь! Согреем…
Кто-то из женщин тихонько затянул: “Лучше нету того цвету, когда яблоня цветет”…
Тимофей и Ася
Дядя Тимофей, брат мамы, в детстве был для меня самым интересным человеком. Примерно, как сейчас для детей актер, играющий Гарри Поттера. Я много о нем слышала, но никогда не видела. Знала, что мы когда-нибудь встретимся, и готовилась ему понравиться. Он воевал, вернулся без одной ноги, носил то протез, то "деревяшку", как он её называл, жил неподалёку, в маленьком городке Салаир.
Мама с сестрой при встречах только и говорили о дяде. Всё, что удавалось услышать и подслушать, я, как припасливая белка, тащила в нору памяти, а там уж занималась сотворением своего кумира.
Сестры любили его за ум и добрый нрав, за то, что заменяя отца, хорошо с ними обходился и развивал, читая интересные книги и рассказывая, как устроен мир. А ещё он писал стихи. Об этом упоминалось вскользь, как о чудачестве, слабости и прощалось. Часто проскальзывало: в нём порода предка-француза, дескать, и стать, и высокий лоб, и обходительность от него.
Но особое место в пересудах сестер занимала женитьба дяди на особе, которую они не жаловали. Самое обидное, что я услышала в их адрес, было:
– Пара! Гусь да гагара.
Гагара, она же Ася, считала Салаир своей родиной и находила его вполне пригожим. Пока дядя бил фашистов и защищал отечество, она, конечно не зная, что встретит вскоре такого достойного мужчину, "невестилась", "крутила хвостом" и – "О, ужас! – принесла в подоле”, – то есть родила ребёнка, не будучи замужем, нисколько этим не смущаясь, не защищаясь от нападок.
Как все в этом местечке, приютившемся в ложбине Салаирского кряжа, мыла золотишко на горной реке, чтобы прокормить бабушку, мать и сынишку. Работа сезонная, надо было обеспечить себя на долгую зиму. Препоручив сыночка домашним, она по двенадцать часов колдовала над своим решетом, вытанцовывая в холодной воде чечётку удачи – танец старателя. Руки и ноги болели, отваливалась спина, мучил вечный кашель, но в конце каждого дня малюсенькая кучка золотых крупинок на точнёхоньких весах золотоприёмной кассы сулила сытость завтрашнего дня. Это давало силу жить дальше.
А как же! Ей предстояло встретить дядю Тимофея, полюбить его, родить троих сыновей, пережить самый разнообразный человеческий опыт. История взаимоотношений дяди Тимофея и Аси хранилась в моем сознании как непрорисованная картина. Когда очередная информация или событие находили место в этом полотне, я с любопытством принимала новую версию. К тому времени, когда мы отправились к ним в гости, мне было известно, что после госпиталя, где он залечивал трагическое ранение, полученное в Берлине, его командировали на работу в Дом отдыха в Салаире, где долечивались бывшие фронтовики.
Налаженное хозяйство не требовало больших усилий, но новый директор истосковался по делу и выкладывался на полную катушку. Во всё вникал, не чурался показать при случае, что может работать не только головой, но и руками.
Людям нравились энтузиазм, молодой задор руководителя, а больше всего привлекала возможность заработать. В те времена кабальные государственные займы лишали граждан страны живых денег – вместо них в конце месяца выдавали горсть облигаций, которые можно было выбросить.
Народ перебивался с хлеба на воду. Новый директор нашел лазейку: отличать хорошо работающих натуральными продуктами. Все из кожи лезли только бы попасть в "продуктовый" список. Подсобное хозяйство с приходом нового директора стало просто пухнуть от приплода и прироста.
Молока, мяса, курятины, яиц и корнеплодов не только с лихвой хватало и отдыхающим, и работающим, но в складах, под землей, и в амбарах уже закладывались на хранение излишки в виде солений, квашений, соленого сала, домашних колбас, даже окорока копчёные имелись. Всему велся строгий учет, на доске объявлений каждый месяц вывешивалось: сколько и чего произведено, и кому распределено.
Люди из города, прослышав об изобилии, ежедневно с утра приходили просить работу. Однажды нужда привела и Асю. Первую встречу с ней дядя вспоминал с удовольствием.
– Только поднял на нее глаза от бухгалтерских счёт – понял: это моя жена. Все поплыло передо мной и захотелось петь. И запел ведь. "Наш уголок я убрала цветами"… Фу ты чёрт, думаю, что же я делаю?
А она смотрит как дети – всем лицом, белки голубоватые и ровный свет от неё, а взгляд, такой, знаете, полный внимания. И спрашивает:
– Вы поёте на работе?
– А что ж, говорю, не петь, если поётся.
– А я посудомойкой наниматься пришла, возьмете?
Схватил я стул, усадил гостью и стал вокруг ходить, как вокруг елки. Деревяшка моя постукивает, она молчит, раскраснелась, как бы привстала даже.
– Ты сиди, разговор только начался. Тебя как звать?
– Ася Гулина.
Ася. Имя мне понравилось, я его произносил и так, и эдак, а она спокойно
смотрела на меня и ждала.
– А зачем тебе посудомойкой работать. Выходи за меня замуж, будешь домашним хозяйством управлять.
– Вы шутите?
– Никогда ничего более серьезного не говорил в своей жизни. Так что?
– Дело непростое: у меня мама, бабушка… Сына я рощу. Отца у него нет. Она подалась вперед и с искренностью, присущей лишь бесхитростным душам, сказала:
–Я уж и так дров наломала…, – помолчала. – Был один командировочный… Она смутилась и оборвала себя восклицанием:
