- Женя Ржевский - мой брат, - вскинув голову, с живостью ответил Сережа. - Вы знакомы с ним, господа?
- Да... по Петербургу. Немного, - ответил столкнувшийся взглядом с Некрасовым Вадим и встал, чтобы подкинуть дров в печку.
6. 1917 год. Петроград
- Воля твоя, Лена, но принять всерьез этого, как ты изволила выразиться, "расторжения нашей помолвки" я не могу. Это несерьезно до смешного. Поверь, мне хорошо знаком объект твоей неоромантической страсти... Женя Ржевский - обаятельный испорченный мальчик, очень неуравновешенный и неспособный даже к ответственности за свои поступки, не говоря уж об ответственности за другого человека. Мужчина должен быть опорой, Лена, особенно если речь идет о таком неискушенном и не знающем жизни существе, как ты. Женя Ржевский не опора и не мужчина - он просто развращенный мальчишка. При желании я мог бы познакомить тебя с некоторыми весьма милыми его привычками, но я предпочитаю воздержаться. К тому же в твоем не вполне трезвом нынешнем взгляде все это, пожалуй, только придаст дополнительный блеск его героическому ореолу. Ты даже не способна дать себе отчет в том, что соединение ваших судеб повлечет за собой ряд проблем несколько иного качества, чем те, которыми задавался у себя в Йене Шеллинг. Пойми, Лена, - ироническая интонация пропала, Юрий, меривший шагами комнату, заговорил доверительно и мягко. - Я знаю тебя с твоих детских лет - ты и сейчас еще прежде всего невзрослый человек. Подрастающим детям свойственно играть во взрослых: ты придумываешь себе роковую страсть, это не любовь, а одна глупость, которую ты вбила себе в голову, такая же игра, как твое несносное ношение этих черно-желтых тряпок, так называемой "расцветки твоего клана"... Все это несерьезно, Лена.
- Несерьезно? В таком случае мне придется сообщить тебе кое-что еще. Со вчерашнего дня я его жена перед Богом. Это - серьезно, Юрий?
- Ты - любовница этого порочного щенка?!
Удар был слишком неожиданным. Лена Ронстон, неподвижно сидевшая у окна, казалась безразлично-спокойной, только ее пальцы нервно теребили бахрому наброшенного на плечи шотландского пледа в черно-желтую клетку клана Беркли.
- Если тебе больше нравится называть это так - да. Теперь ты свободно можешь оставить меня.
- Нет, Лена. Как раз теперь-то я никак не могу тебя оставить. Я очень виноват перед тобою, кругом виноват. Я преступно потакал тебе, вместо того чтобы пресечь все это, хотя бы и против твоей воли. Теперь уже поздно - ты сама распорядилась своей судьбой. Но то, как ты ею распорядилась, вызывает у меня слишком большую тревогу, чтоб я мог тебя оставить.
- Как хочешь.
Вадим не знал об этом разговоре, но о том, что нечто подобное имело место, догадался после того, как на Брюсовской читке, в обычной перед началом толчее в буфетной, услышал невольно обрывок чужой болтовни.
- Так Ржевский не будет сегодня у Приказчика? "Приказчик" было как раз Женей пущенное прозвище Брюсова.
- Нет. Ржевскому не до "эмалевых стен"... У него сейчас буйный роман с маленькой Нелли Ронстон. - Говоривший студент не был знаком Вишневскому в отличие от его собеседницы - светлокудрой хорошенькой поэтессы Лины Спесивцевой.
- У Ржевского - с Нелли Ронстон? - Третьего собеседника, длинноволосого, с черным бархатным бантом и помятым лицом, Вадим также не знал. - Вот это новость! Но у нее же вроде имеется какой-то там жених...
- Некрасов, ты его видел, Ник, это такой военный, вечно весь затянутый, как рука в лайковую перчатку, красив, как античная статуя, и примерно столь же общителен. Этакая ходячая помесь армейского устава с кодексом чести. Из гвардии, кажется.
- Теперь вспомнил - он почти повсюду таскается с Ронстон, хотя придерживается при этом демонстративно отчужденного виду. Решительный такой господин - не завидую нашему милому Женичке: он рискует как-нибудь с утра пораньше обнаружить эдакий "приятный благородный короткий вызов иль картель" в почтовом ящике.
- Не знаю, каким монстром надо быть, чтобы поднять оружие на Ржевского! Женя - не человек, а изумительно завершенная коллекция модных пороков, но сколько в нем обаяния!
- Вы пристрастны к нему, как все женщины, Лина, даже ваш острый язычок не помогает это скрыть... Слушать дальше Вишневский не стал.
Имена знаменовали миры, имена были ключами миров.
Был мир Елены и Евгения - рыцарский, мистический, прекрасно-мрачный, причудливо сплетенный из образов Мэллори и Бердслея, Новалиса и де Троя, сладкого Лангедока и химер Notre-Dame - ночной мир служения Прекрасной Даме...
Был мир Елечки и Енечки - двух маленьких детей, сбежавших из дому на поиски Синей птицы - гофмановский, уайльдовский, меттерлинковский мир... Но Синяя птица не оказывалась в нем домашним скворцом, нет, не оказывалась!
Был, наконец, мир Нелли и Жени - мир Петербурга (нового названия города не любили), салонов, выставок, читок, сырой чердачной комнаты - но этот мир был ничуть не более реален и не менее прекрасен, чем остальные миры... В этом, только в этом мире и находилось место для Юрия, Вадима и всего остального Петербурга.
Миры сменялись, но неизменным оставалось одно - их двуединство.
...Волшебно меняющиеся миры могли возникать только из неизменного бинера - двух душ, слитых навеки... навеки... навеки...
Песочные часы, движение песка в которых неизменно должно прекратиться? Нет, не совсем то... Скорее - незаметные глазу зерна терниев, посеянные в розовом саду... Невидимые зерна, которые непременно должны взойти и заглушить пышное цветение.
Такими сравнениями задавался нередко Вадим, наблюдая всегда вместе появляющихся в обществе Елену и Женю: счастливых, сияющих, бездумных, перебрасывающихся между собой фразами своего, непонятного для других, языка ассоциаций и намеков, жадно ловящих взгляды и слова друг друга, радостно угадывающих мысли...
Зерна терниев... Нетрудно было понять природу этих зернышек.
Картина Ренуара, изображающая девушку на качелях, всегда имела для Юрия особое, мучительно-сладкое значение.
Летом 1915 года, провалявшись после контузии два месяца в лазарете, Некрасов, получивший месяц отпуска, вернулся в Петроград.
