От неожиданности Ева закраснелась, всплеснула руками:

– Хозяйкой, говоришь, гаспадыняй? А як жа чувства?[19]

– Гэта дзяцінства, Ева[20], – перешел Иосиф на белорусский и тут же продолжил. – Неволить не стану, только смотри сама: братья без мужской руки растут. Кто их делу научит? Михась всё книжки читает, коли захочет да заработает, в семинарию в городе отдам, германцы, кажут, её белорусской сделали. Из Янека гончар получится, справно он из глины поделки лепит. Ну, а что ты доброй женой будешь – и сам вижу.

Усмехнулся:

– К тому же, однофамильцы мы, так что, видать, сам Господь велит нам породниться.

Едва различимая в сумерках тропинка вела вглубь леса. Справа и слева вздымались тёмные ели, а впереди, дразня прохладой, журчал ручей. В просвет облаков, освещая путь, выглянула ненадолго луна и спряталась, оставив тусклый размытый след на вечернем небе. Вдалеке прокричала что-то свое одинокая птица. Ева дошла до ручья, присела на обросший мхом валун, пригорюнилась. В деревне этот ручей, на котором когда-то стояла мельница, сделанная Алесем, так и называли: «Млынок Блазняка», сокращая и переиначивая фамилию Близневский.

«Эх, Алесь, Алесь… Где ты, что с тобой? – вытерла тыльной стороной ладони сухие глаза. – Надо идти домой. Янек может испугаться, что меня так долго нет, а Михась не сумеет успокоить.»

Лекции закончились поздно. Уличные фонари с трудом разгоняли сумрак, в окнах двух-, трёхэтажных домов горел свет, протягивая к прохожим свои тёплые ладони и бросая отсветы на тротуар. Сильный порыв холодного ветра, швырнув в глаза пыль, заставил Александра Станиславовича зажмуриться и повернуться лицом ко входу в институт, из которого он только что вышел. Протёр глаза, привычно окинул взглядом трёхэтажное здание, сверху донизу густо увитое виноградом. Даже сейчас, когда почти все листья опали, причудливый рисунок тёмных веток обнажённой лозы украшал фасад.

Поёжившись, профессор поднял воротник плаща и, засунув руки в карманы, направился в сторону Немана. Много лет в любую погоду он возвращался домой пешком, выбирая улочки, где сохранились старинные дома с резными деревянными дверями, коваными балюстрадами балконов, а во дворах на верёвках круглый год сушили белье.

Почему-то его привлекало это сочетание будничной житейской простоты с благородным силуэтом видного издалека Фарного костёла, зелёные купола которого маячили впереди. Впрочем, сейчас Александр Станиславович шагал, не глядя по сторонам. Сутулился, вытаскивал из карманов озябшие руки, потирал лоб… Пытался думать о работе, сожалел, что намеченная встреча с аспирантом опять не состоялась: парень способный, но последнее время мало занимается наукой – говорит, что болеет мать, необходимо подрабатывать.

Опять заныли на груди шрамы. В молодости не ощущал их, а с годами всё чаще, чаще… Память упорно возвращалась в прошлое, пришедшее одновременно с мыслями «о деталях движения». Да ещё эта пыль… Старый профессор усмехнулся: в его возрасте любая мелочь становится катализатором памяти.

Как же давно не вспоминал он слегка раскосые чёрные глаза, тонкий прямой нос, красиво очерченные бледные губы… А когда-то облако густых каштановых волос, окружавшее почти классический профиль, преследовало его каждую ночь, стоило только закрыть глаза. Правда, обычно волосы были уложены в тяжёлый узел на затылке, как и положено строгой молодой преподавательнице – Аннет нечасто разрешала себе распускать их.

Но в ту ночь в своей комнате она вынула шпильки, волны волос словно даже с облегчением покатились по узким плечам на прозрачную шёлковую сорочку. Холодными, не успевшими согреться после улицы руками Аннет расстегнула на нём рубашку и, не удержавшись, вскрикнула: левая половина груди была исчерчена безобразными шрамами.

– Боже мой, Алекс, я думала, это единственный след войны, – осторожно прикоснулась к шраму на лице, перечеркнувшему глаз. – Это тогда же?

– Да.

– Бедный мой мальчик. Какой ужас эта ваша война. Зачем ты участвовал в ней?

– Ты не поймешь, – от смущения получилось грубее, чем хотел.

Алесь попытался запахнуть рубашку, но она прижала его ладонь к своей щеке, потом поднесла к губам, поцеловала:

– Не могу поверить, что такая тонкая, изящная рука могла держать оружие, стрелять…

Он промолчал. В тот момент это и вправду казалось лишь страшным сном.

Масленицу восемнадцатого года встречал Алесь в родной станице Кочубея, на Кубани. Отгуляли, как положено: блинами объелись – чуть животы не полопались, напились так, что Митька, вернувшийся с западного фронта одноногим, да старик Никифор в Бейсужеке утонуть умудрились. Речка-то тихая, спокойная, даром что извилистая, а вот поди ж ты! Что уж там казаки не поделили – одному богу известно, только нашли их, схватившихся за грудки, на отмели ниже по течению. В Прощёное воскресенье, ясное дело, станичники друг перед дружкой повинились, залили прощение самогоном, а как пост настал – пригорюнились… Пахать скоро, но у кого не было землишки до войны, у того и не прибавилось. У иного героя – грудь в крестах, а земли – с пятак, другой и вовсе – всю жизнь в долгах.

Мрачный бродил Кочубей по улочкам станицы, спускался к реке, вновь поднимался на высокий правый берег… Всё было не по нему в этой новой жизни, которая на поверку ничем не отличалась от старой. Даже река, что текла мимо станицы, называлась: «Бейсужек Правый». Сердце сводило – так хотелось и ему правым быть, но лишь в старинных казачьих напевах о воле та правда была, а в жизни – вроде и совсем не осталось. Кулаки сжимались, чувствовал силу в себе за правое дело постоять, понадобится – и жизнь отдать, лишь бы вовек больше никому кланяться не пришлось.

– Покуда ты, Алесь, у Наталки блины трамбовал, я на Тихорецкую подался.

Они специально пришли к Бейсужеку, чтобы никто не помешал разговору, присели на старую расщепленную иву, по шершавому стволу которой Кочубей когда-то любил взбираться, выкладывая ей свои мальчишеские горести. С тех пор корни подмыло, и дерево низко склонилось над рекой, почти касаясь ветками воды. Насколько хватало взгляда, берега густо поросли камышом и кустарником, дальше на левом берегу открывалась глазам бурая, ещё зимняя степь, но кое-где уже проглядывали жёлтые пятнышки то ли горицвета, то ли звездочки гусиного лука, обещая в скором времени разлиться красочным половодьем цветущей степи.

– Там-то, на станции, солдат да казаков – тьма-тьмущая. Гуторят, енералы на Екатеринодар войска ведут, большевики вроде там засели. Прицепился ко мне, значит, офицеришко: «С нами, казак, пишлы!». Я ему раз – «Уступи дорогу!», другой, а он всё одно: «Пишлы да пишлы против красной сволочи!». Осерчал я, Алесь, и рубанул его…

Кочубей с сожалением вздохнул, но тут же крепко сжал губы, отметая любые сомнения.

– Они супротив меня, конечно, вызверились, а подойти боятся: ясно, уж двух-трех ещё рубануть успею… Я, не поворачиваясь, потихоньку отступаю, и шёпотом почти: «Братцы, хто желает без енералов к лучшей жисти иттить? Ступай до меня, в мой отряд, разом пойдем нашу правду шукать!» Что думаешь, Алесь? Добра сотня набежала, да за спиной встала. С оружием, главно дело. Один даже трофейный ручной пулемёт приволок, видать, с западного фронта солдатик. Распустил я их покедова, по домам распрощаться да продовольствием обзавестись. А завтра поутру, решено уже, пойдём на подмогу Екатеринодару. Что толковать, у меня с энтими енералами, юнкерами, да кадетами – разные пути-дорожки.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.