Мы слегка зарапортовались – уже рассказывали довольно подробно благосклонно внимающим нам о безвредности постоянной бдительности.
Изощрились проклятые антимастера! Изощрились и их Одиссеи! Дочитавшие до сюда или немного выше могут оппонировать нам доводом, что и находки бывают смертельными. Бывают, но это не меняет коренной разницы, в таящейся (плохой или хорошей нас философски не интересует) сути души предмета. Подарок – это сгусток воли другого(!) человека, а то и коллектива, и не всегда цели его прозрачны и различимы, да и человек (не будете спорить?) несовершенное (если не сказать более) в умственном отношении и особенно в самооценке существо. Находка – воля судьбы! Мало того, что это в сто раз красивее, чем воля смертного, это достойнее, загадочнее, а мы, как фанаты находок и враги подарков, лоббируем еще: нужнее, умнее, честнее и все прочее. А если взбредает в голову возвышенное заблуждение не согласиться с судьбой (благородная ересь хотя бы по критерию почти вероятной недостижимости, чем родственна неутомимому стремлению лучших к идеалу), то как же сильно-преклонно таковое заблуждение должно стать уважаемо сообществом людей мыслящих, созидающих, придающих жизни драгоценный смысл борьбы, а человеку подобие венца творения.
Если поделить людей по нашему методу на находочников и подарочников, желаем считать последних низшими существами, не способными на открытия и подвиги. Приводим последний аргумент и из вежливости оставляем его без морали, потому что судим сейчас по себе. Вернее по нашему герою, которого не знаем и как зовут, и куда он бдительно гуляет по улице (не знаем и ее названия!), и, главное, о чем же он все-таки упорнее всего размышляет.
Герой давно заметил за собой особенность большей любви к дарению подарков, чем к их получению. Поначалу самонадеянно наскоро объяснил себе это своей прирожденной доброжелательностью. Немного поразмыслив – холодным бескорыстием и неотчетливым желанием радовать. Чтобы не углубляться и закрыть тему сообщаем сразу самый его неприятный вывод – он заметил, что, получив подарок, чует не одну радость (случается и сильную – красивые и дорогие вещички нравятся ему, хотя он костьми ляжет, доказывая, что они не имеют над ним власти). Кроме такой нездоровой радости чувствует он и некий привкус унижения самостоятельности личного сознания или кошелька. Пришло вдруг ему на ум – найдется у него, к примеру, знакомый художник и подарит свою картину. Пусть дарит, только это окажется частица его, себя он подарит на стенку, даже если сподобится написать портрет одариваемого. Короче, заметив, что дарить ему приятнее, чем получать, он, прекращая размышления, объяснил себе все это такой же человеческой слабостью, как любовь к вещичкам, слабостью любви к власти над другим существом, над его волей, хоть в малом, хоть в крошечном, а удовольствие себянавязывания, решил он, не украшает его, и перестал уважать эту свою особенность.
Морали, как обещано, не будет, но просто чешется перо заявить тему подарков и женщин, до того богата она неожиданными парадоксами, но пора уж вернуться к основному стволу затеянного повествования, а то метафизические ответвления, если ими бесконтрольно увлекаться, никогда не позволят нам добраться до вершины-окончания, что назначено нами, в качестве главной цели-задачи разворачивающегося труда. Не ответвляться мы не можем, но будем стараться держать себя в рамках, не в пример устроенному выше бесконтрольно-отчетному баловству.
Итак, быстро дописываем, наконец, во что он там одет и вперед, вперед – за нами или за ним, или за кем хотите, читатель, любезный уже оттого, что вы здесь! Сейчас автор, высокопарно именующий себя «мы» с ужасом заметил, что забыл уже довел ли до завершения мысли о находке, и с еще большим ужасом понял, что не хочет даже проверять себя по тексту рукописи, и думает еще – довел, не довел – просто время потерял. О другом мне надо, о другом! О другом я взялся поведать и неизвестно суждено ли мне добраться до белого пятна окончательной точки. Некогда даже выбирать сравнения – приходится пользоваться первым встречным.
Чтобы вернуться все-таки к основному стволу рассказа, заканчиваем описание одежды мужчины. На ногах у него обыкновенные темные мокасины и все. А вот на торсе светло-черная тишотка со свирепо оскаленной башкой тигра в обрамлении пары-другой невразумительных цифр и букв, а в плечах с обеих сторон вшиты зеброй красные и белые полосы с намеком на заострение, символизирующие грозно поднятые с когтями-ножами лапы, дерущего на груди глотку хищника. Такая вот у нашего персонажа майка-маска. Он не помнит, встречал ли такую разновидность футболок – маски. У него такая точно впервые и он ее любит.
По сути своей наш маско-маечник – мужчина в самом расцвете зрелости, однако, по достижениям настоящий мальчишко-юноша, даром, что и случались у него некогда кое-какие успехи. Давно они потеряли практический смысл и материальный, и моральный и не греют его, а безтемпературно тлеют на окраине мыслительного процесса устаревшими символами то ли единичного успеха (потолка способностей), то ли аллегорического наглядного напоминания тщеты творимых усилий. Угнетает его не это. Потолки и тщеты, удачи и неудачи, признание способностей – нет, нет, не с пренебрежением он обо всем об этом думает, но все равно как-то во вторую очередь. Главное для него – это желание, годность и возможность работать. Работать он любит и не любит лениться. Лениться для него – пытка пустотой. Работать бывает подчас каторжно тяжело, и заставлять себя надо невиданными и непонятными непосвященным размерами титанизма усилий воли и, что греха таить, может он иногда по слабости бросить труд и обречь себя пытке лени, и в этой лени, чувствуя себя бледной немочно-амебой не мечтает ни о чем, даже умереть от позора бессилия.
Для иллюзии самоуважения именует он и усилия воли и бледно-амебную лень своей профессиональной деятельностью. Нас она (может пока) не интересует, за всем тем, что и сам объект считает ее чем-то вроде игры-хобби с наиболее возможным безвестно-смертельным исходом и наименее вероятно-сбыточным полноценным успехом и всеми неисчислимыми богатствами ему сопутствующими. «Наименее сбыточный» и толкнул его когда-то на такой зыбкий путь и он, познав, пройдя, отбросясь, рванув, упав, вскочив, так и бьется до сих пор, а расклад сияет не тускнея, оставшийся в незыблемой и неподвластной герою все той же видо-недоступности, которую он хоть и продолжает штурмовать, но боится не потерял ли он дух, надежду и силу.
Хорошо бы вам рассказать поподробнее почему игра опасна и почему неотвратимо, безжалостно и жестоко наказывает недостойных ее игроков, самонадеянно, как переодетый хам-простолюдин, вызывая на дуэль дворянина, вздумавших безо всяких на то оснований выйти на ее священное поле. Дворянин, раскрыв подлог, плюнет на дуэль и просто убьет посягнувшего на его честь хама и нечеловека, мелкого элемента коричнево-мерзкого болота черни, вдохновляемого гнусными мечтами об опустошительной равно-справедливости. Всем одинаково досыта всего – чисто материальные вожделения, ничего духовного. Средневеково-устаревшее дворянское сравнение нами утрированно, и условно, и не знаем, верно ли передает мысль, и нужно ли, но в том к чему застремился с неразумной юности наш лирический клиент и литературный контрагент ничего никогда не менялось, кроме ничего по существу не значащих стилей, форм, художественных коньюнктур и типа прочего тому подобного антуража с атрибутикой.
Ах, бедный читатель! Опять чуть было серьезно не завлекли тебя на ответвление. Чуть не считается.
Угнетает серебристоштанового категорическое нежелание признавать своих легитимных возрастных сверстников равными себе по… По всему! По свежести, по беспечности, по силе, по задачам, по способностям и потребностям и далее до бесконечности, имеющей окончательной целью убедить себя в, и другим доказать свою избранническую исключительность, наглядно выраженную в вечно непроходимой юности. Непреходящей, добро бы!– вскрикнется некоторым грамотным нашим друзьям, все еще упорно ползающим по этим строкам,– непроходимой – это о тупости! Не спорим и хотим, как усердный подсудимый, скрыть меньшим преступлением большее. Тупость-то ничего страшного – она даже не наказуема, если не слишком агрессивна. Здесь же речь может идти о клинике, как выражались в старину, клинике безутешной скорби. Однако даже если наш пациент только и делает, что бредит, прежде вынесения вердикта придется, для подтверждения нашей врачебной добросовестности, рассмотреть и вариант логического проявления именно такого вида недужного расстройства и стилистически присущих ему темных формулировок. То есть допустить для чистоты эксперимента, что (ох, не выгонят ли нас (если вообще пустят) за антинаучные опыты с престижной работы в литературной клинике) возможно, нам просто видится это как бред, или, что пусть бред, но изначально был потенциал к здравости, но под (давлением или влиянием?) превратился из… в… Прошу прощения за двойную хамскую трусость троеточия и вовлечения читателя в наши сомнения. Или читатель уже насмехается над автором и давно видит то, что, увлеченный эквилибристикой акробатического движения по буквам и смыслам, автор заметил только сейчас своим, пенно-замыленным трудовым удовольствием, глазом?
