Окна зашторены, светильники горят вполнакала, в большом камине языки пламени лениво отплясывают нечто задумчивое, интеллигибельное под шепоток двух мощных кондиционеров, навевающих бодрящую свежесть болдинской осени. За столом – трое. И пусть их лица испещрены боевыми отметинами ночи, прошедшей в упорном поединке с выпивкой, выглядят они все равно как огурчики. Правда, несколько маринованные. Но лучше быть маринованным огурчиком, чем свежим, но фруктом, не так ли?

Компанию князю составляют курляндский барон Остерман – человек утонченный, щеголеватый, многоречивый, скудноволосенький, – и личный секретарь хозяина разночинец Шумилин, отличающийся совершенно противоположными качествами, в том числе строгой точностью суждений. Если скажет кому-нибудь, ну хоть, к примеру, той же Анне Сергеевне: «Анна Сергеевна, вы блядь!», то всё, как отрежет. И сколько потом не толкуй ему, что достоинства упомянутой особы вовсе не исчерпываются этим, бесспорно, емким, но далеко не универсальным определением, с места его уже не сдвинуть. Вот и сейчас, когда возник вопрос о том, что ввечеру было выпито в промежутке между джином «Фоллэнсби» и шампанским «Родерер», Шумилин как уперся в портвейн, так и стоит – непоколебимым воплощением принципиальности.

– Fi donc![4] – морщится барон, – терпеть не могу портвейна.

– Однако пили, – упрямствует секретарь.

– All ‘Right[5], – решается барон на уступку. – Давайте сойдемся на сухой мадере dix ans de bouteille[6], Кирилл Мефодьевич, mir nichts, dir nichts[7], a?

– Не-а, – качает головой неумолимый Шумилин. – Правда превыше всего: раз клин клином, значит, портвейн…

Остерман глядит краем глаза на Лядова, другим – на пузатую бутылку португальского портвейна, и предпринимает обходной маневр.

– Дело даже не в личных вкусах, мон шер, дело в смысле, в проке, в авантаже, если угодно. Вот смотрите: водка кровь чистит, коньяк сосуды расширяет, бургундское мозг окрыляет, шампанское сердце веселит, пиво почкам прохлаждаться не дает… А что, простите, творит с нами ваш портвейн, кроме того, что бьет по шарам без всякой жалости и милости?

– Вас послушать, барон, так все мы тут просто великомученики здорового образа жизни: капли в рот не возьмем без ощутимой для организма пользы. А я не желаю быть великомучеником! Да и вы тоже не желаете. По крайней мере, вчера не желали, потому что между джином и шампанским хлопнули портвейну. Как и я, и их светлость…

– О доннер-ветер! – вырывается у барона.

– Барон, – прерывает свое затянувшееся третейское молчание князь, – мы, как-никак, в России, прошу вас, не сочтите за труд, ругайтесь по-русски…

– Но ваша светлость, – протестует барон, – как можно – матом в этих стенах? в присутствии этих авторов? да еще и при женщине?

– Позвольте, любезный Генрих Иванович, – Шумилин приподымает голову и фиксирует свой честный взор на бароне. – По-русски можно ругаться не только матом!

– Фи, – кривится барон. – Это же моветон, голубчик: по-русски и не матом?!

– Ваша правда, барон, – соглашается князь с младшим по титулу. – Эти авторы иногда такое загнут, что удержаться от мата просто выше сил человеческих! Вот буквально на днях один из них, к примеру, заявил, что будто бы разум есть осознанная достоверность бытия всего реального. Как вам это нравится, барон?

– Честно говоря, не очень, – признается барон. – По мне, достоверность бытия нуждается в более веских доказательствах, чем сознающий реальность разум…

– Как-как? – оживляется князь.

– Барон бредит, – констатирует Шумилин. – Он еще не то скажет, лишь бы портвейну не пить! Каких-то женщин еще приплел…

– Отнюдь не приплел! Вот же она, господа! – барон тычет клинышком своей бородки в сторону дверей и, не сдержав восхищения, восклицает: – О, наяда, плещущаяся в струях любви!

– О, русалка, – вносит поправку Шумилин, близоруко вглядываясь в указанном бароном направлении, где действительно что-то такое мнится, но является ли это женщиной, торшером или мраморным бюстом Иммануила Сведенборга в пышном парике, определить без доброй порции портвейна не представляется возможным.

– Ваша светлость, – решился, наконец, прервать похмельный треп дворецкий Мортон, – леди Анна просит передать, что навестит вас позже…

– Сию минуточку, сударыня, даже полминуточки, и я у ваших ног! – клятвенно обещает Шумилин туманному изображению, плещет в один из бокалов чего-то янтарного, выпивает и немедленно держит слово, – в том смысле, что оказывается у чьих-то ног. Чьих именно – для него уже не имеет значения. Он сладко вздыхает, облегченно улыбается и добросовестно предается Храповицкому, умудряясь даже во сне хранить во всем своем облике бескомпромиссную твердость.

Барон не преминул воспользоваться оказией: налил себе мадеры, чокнулся с князем и, приняв за галстук фирмы «Скьяпарелли», благородно отключился.

Анна Сергеевна, так и не переступившая порога кабинета, машет дяде ручкой, благодарит обескураженного Мортона и направляется в то крыло здания, где располагается Алихан со своим штабом.

Кабинет Жоржа Алихана, почти не уступая кабинету Лядова в размерах, значительно проигрывал ему в роскоши. Здесь не было даже камина, не говоря уже о персидских коврах, нефритовых канделябрах и подлинниках Айвазовского. Всюду функциональная скудость, не знающая удержу. Точнее, почти не знающая, поскольку одна сибаритская вольность все же присутствовала. Вместо приличной электронной кофеварки неподалеку от рабочего стола хозяина портила картину допотопная жаровня с песком, в котором Алихан варил себе свой неизменный кофе по-турецки, – правда, заменяя ложку сахара щепотью соли…

Алихан не был ни щуплым интеллектуалом, ни голубоглазым гигантом, и его недюжинный ум предпочитал выказывать себя в темно-серых глазах, а не в тривиальных залысинах, кстати, совершенно отсутствовавших на покатом лбу. Судя по выражению лица, его обладатель явно старался производить впечатление волевого, неотразимого и властного мужчины. И надо признать, не без успеха. По крайней мере, Анне Сергеевне нередко мерещились в его пронизывающих зрачках все тошнотворные тайны всех спецслужб мира, включая нелегальные и инфернальные формирования…

Они сидели за небольшим столиком из темного стекла и беседовали о вчерашнем происшествии в «Амфитрите».

– То, что там вдруг оказались непонятные грабители, а вслед за ними подозрительный избавитель, можно приписать случаю и на том успокоиться. Но я не любитель странных совпадений. Да и платят мне именно за то, чтобы я пребывал в подозрительном состоянии духа, а не в благодушном…

– Ну и пребывайте себе на здоровье, но зачем же все опять отменять из-за неподтвержденных и довольно туманных опасений? – возразила Анна Сергеевна.

– Вы звонили этой Ольге… – Алихан на секунду замялся, припоминая фамилию фигурантки, – Филиппенко… Знаете, о чем он ее расспрашивал?

– Я знаю, то есть догадываюсь, что вы успели поселить в ее квартире жучков после того как я вас проинформировала об их совместном отъезде.

– За что я вам искренне признателен, сударыня, – счел нужным проявить галантность Алихан. – И вы хорошо сделали, что вели себя с нею как задетая за живое женщина. Это правильная позиция. Жаль, что техника вдруг отказала на самом интересном месте…

– Это, на каком же? – надменно интересуется Анна Сергеевна.

– Нет, не на том, на котором вы подумали, тем более что их было немало и большим разнообразием они не отличались. Микрофоны вышли из строя часа два назад во время визита неизвестного лица, идентифицировать которого нам пока не удалось. Наши психологи и аналитики сейчас работают над этим…

– Рада, что им, наконец, нашлось, чем заняться, – приятно улыбнулась Анна Сергеевна. – Но согласитесь, это не повод, чтобы отложить операцию, стоившую нам стольких трудов. Это… это, по меньшей мере, неблагоразумно! В этой стране всегда ни черта не понять…