Хотя после чудесного сна Кай не обрел дара речи, хотя он и забыл обо всем, что ему привиделось в момент, который мог бы быть последним в его короткой жизни, он стал яснее чувствовать близость кошачьего меда: он видел его янтарный свет в отблеске новогодних шаров, он видел его

в любящих глазах хозяйки, в глазах ее друзей и подруг. Иногда он мог пить мед, хотя для наблюдателя со стороны это была самая обычная вода из-под крана.

Начались долгие дни лежания, долгие дни ожидания хозяйки в пустой квартире, которые были хороши, но скучны до безобразия. Кай лениво игрался с мишурой, объедался и, лежа животом вверх на подоконнике, глядел на заснеженный город. День за днем он смотрел, как, медленно, отступает зима.

С каждым днем приближалась весна, сперва незаметно, но Кай все равно почувствовал ее, почувствовал глубоко под снегом, далеко за горизонтом, потом – быстрее, когда солнечный свет переменился и едва уловимое тепло стало ощутимее.

Вместе с запахами весны Кай снова услышал зов большого мира за стеклом, снова он начал священную войну против замкнутого куба, в который люди добровольно заточают себя и своих любимых. Кай бегал из угла в угол, опрокидывал посуду, кричал изо всех сил и метил территорию так, словно это были его собственные, принадлежащие ему по праву охотничьи угодья.

Когда тепло превратилось в жар, когда растаяли все сосульки и звон капели эхом растворился в пространстве, когда ручьи талого снега завершили свой бег, когда проклюнулась свежая новорожденная травка, хозяйка сказала Каю:

– Ты правда так хочешь на улицу?

Кай громко мяукнул и посмотрел в окно.

– Хорошо, – сказала она. – Хоть сердце мое и разрывается, я отпущу тебя.

Хозяйка взяла его на руки. Кай в последний раз оглядел комнату. Почему-то ему захотелось жалобно замяучить,

но он сдержался. Она понесла Кая вниз по пахнущему собаками подъезду, понесла его вниз по пахнущему валерьянкой и котлетами подъезду, вниз, еще ниже – снова к неприступной железной двери между мирами.

Как в первый раз звуки, запахи и цвета ворвались в мозг Кая, одурманили его, закружили. Хозяйка на прощание

потерлась лицом об его мордочку, он промяучил в ответ

и, наконец, почувствовал подушечками лапок шершавый асфальт. Кай замер, полностью открывшись опустошающему урагану чувств.

– Ну, ты приходи, Кай, если захочешь, я тебя накормлю

и вылечу, – сказала хозяйка, всхлипнула – она чувствовала и знала, что это прощание. – Береги себя, – она еще раз всхлипнула, развернулась и вошла в подъезд. Дверь захлопнулась. Кай, обернувшись, несколько мгновений смотрел на этот неприступный бастион, вновь отделивший его от мира людей. А через несколько секунд, забыв обо всем, что было

и чего не было, побежал неизвестно куда, неизвестно зачем, навстречу новой свободе и свежему весеннему ветру, все еще холодному, леденящему, но такому радостному и привольному!

Больше Кай никогда не видел хозяйку.

Он бродил по весенним улицам, восторженный и немного печальный.

Старый девятилетний бродяга добра, идущий, с мудрыми усами, седыми, куда глаза глядят, вдоль дороги, не пугаясь машин. Вдоль дороги – вперед, к кошачьему месту. Вдоль дороги бродяга бредет. Разве бродят так коты?

Разве бредут они так – просто вперед?

Он оглянулся. Коты так не бродят, коты ищут теплого места, коты ищут еды, коты дерутся за еду и за кошек, коты, хотя и выглядят как бродяги, редко становится настоящими бродягами. Но Кай стал.

Он свернул на запах вкусной еды, и, по густой траве шелестя, не обращая внимания на юрких мышек-полевок,

на юрких мышек урожая, он вышел к поляне. У поляны – машина, люди, голоса, смех, музыка. Люди обижали его, но он не утратил доверия. Каждый раз – новая святая удача. Он вышел из высокой травы на поляну, он вышел просить еды, он подошел незаметно, выпрямив хвост, и встал, глядя на черный мангал, на черный, ароматно дымящий мангал, норовя заглянуть людям в лицо, норовя встретиться с ними глазами.

И они заметили его, и они стали говорить о нем, и, конечно, никто не стал гладить его, и, конечно, никто не стал брать его на руки. Ведь он – бродяга, он знал это, и оставил надежду, и стал свободен от надежды. Он замяучил, раскрыв алую пасть, продемонстрировал узкие желтые клыки.

И было дано, и было дано, и был кусок мяса, жилистый

с жиром, прекрасный кусок мяса, который он жевал и разрывал, который он проглатывал и проглотил. Люди фотографировали, улыбались ему, и он, закончив, тоже улыбнулся им по-кошачьи и исчез незаметно, ушел своей дорогой.

***

Он встретился с кошкой, с молодой бело-черной белогривой бело-игривой кошкой с голубыми глазами. Это было место, похожее на дом его детства, на деревенский дом его детства, на фермерский дом его детства. Здесь тоже был дом, но он не мог войти в этот дом красного цвета с крышей из шифера, в большой дом с большой веселой семьей и кучей веснушчатых детишек, дом, откуда всегда пахло вкусной едой. Вот такой был этот урожайный дом

в колосящемся море пшеницы, вот такой был этот дом.

И в доме-доме этом жила вольная голубоглазая кошка, и в доме-доме этом жил старый сварливый кот, и во дворе-дворе дома-дома этого за деревянным забором-забором кривым, по перекладинам которого можно было так легко и грациозно гулять и даже лежать там, открывшись теплому солнышку, стояла зеленая, блестящая, как спинка жука, машина-машина. В доме-доме этом пахло детством.

Кай встретил кошку голубоглазую в предвечернем сарае. Она лежала-лежала на соломе, а вокруг валялось зерно,

и наглые мыши-мыши его подбирали и ели, а кошка мяучила-мяучила и смотрела. Она спряталась, увидев странного чужака впервые, увидев пришедшего на зов, она спряталась-спряталась и робко разглядывала его из-за картонной коробки, и солнце-солнце раскидало меж ними свои пыльные лучики.

Бродяга Кай втянул ноздрями запах кошачьего меда,

в предвечерье он всегда чувствовал его аромат особенно остро, он был утомлен и заинтересован, он просто лег

на сено, вытянул лапы и положил на них свою мудрую глупую голову, прикрыл глаза. А кошка-кошка пугливо глядела

на чужака.

Кай проснулся от шипения старого сварливого пушистого, пушащегося во все стороны, растрепанного старого кота, он шипел на Кая и ревел, старик с уродливой клюкой, размахивал ей он и молотил хвостом. Была ночь. Кай поднялся и глянул на старика без злобы, но тоже вздыбился. Так не хотелось уходить-уходить из милого места, где пахнет кошкой, где пахнет детством, где пахнет и старым котом, но Кай не имел ничего против старого кота.

Они подрались. Кай был не в лучшей форме после девяти прожитых зим, но соперник был стар и неповоротлив, ему пришлось позорно убежать, покинуть владения былой славы. А Кай вылизал царапины и отправился на охоту.

Он бродил в холодном осеннем воздухе и глядел на догорающую жизнь светлячков, он бродил у речушки в ивах, он внюхивался в ночь и, замерев, точным прыжком ловил маленького суслика. Получилось не сразу, только с третьей попытки. Не спеша, под темным небом он съел добычу.

Запах, он давно его чувствовал – кошка тоже ходит здесь, ходит-бродит, но на что ей охота? – так, развлечение, ведь в красном доме-доме ждет миска, полная пищи. Она наблюдала за ним сейчас, и Кай это знал. Он смотрел, как в тишине течет и журчит речушка, слышал медовую песнь каких-то насекомых, которые скоро, совсем скоро умрут. Когда тучи рассеялись, а небо вызвездило космическим холодом, Кай поднял желтые глаза и увидел луну.

***

Никто не пытался прогнать Кая с фермы, даже старому ворчуну пришлось смириться – он избегал Кая и грязно ругался под нос при нечаянной встрече. Люди позволяли Каю остаться – наверное, решили, что он будет ловить мышей. Кай это делал исправно и был им благодарен.