Обреченно вздохнув, озлобленный Мастерс решил отыграться и пойти наперекор желанию Отца Нации. Вместо очередной богемной вечеринки, предназначенной для гостей высшего сорта, он пошел на местную выставку дешевых репродукций известных художников. Там они встретились с неуклюжей, слегка паниковавшей девушкой со второго курса искусствоведения. Так как эпоха продвинутых цифровых технологий наступила гораздо позже и за ним попятам не следовали все местные редакции с громадными камерами, Дуайт остался неузнанным среди беспечного круга непритязательной безвкусности. Двадцатипятилетнюю безотцовщину с предками из занесенных снегами русских глубинок было несложно заинтересовать вежливой беседой об искусстве. Сам политик не особо разбирался в мазне на холстах, но общее понимание прекрасного у него было в избытке благодаря излишне затянутым вечеринкам аристократии. Тем не менее, Секретарь не собирался заманивать несчастную девушку с трогательным золотым кулоном в виде ключика на шее куда-то в загородную резиденцию. Как поступало большинство однопартийцев.
В этом отношении Мастерса можно было назвать неиспорченным консерватором. Он просто дал ей свой личный номер телефона, еще кнопочного, и вышел на улицу, чтобы сесть в автомобиль с водителем и охраной. Она узнала, с кем невинно распивает кофе в отдаленных от центра барах, лишь на второй месяц знакомства. Благодаря чертовому телевизору над барной стойкой и кретину, который почему-то решил, что скучный новостной репортаж о принятии закона о регулировании торговой деятельности, между прочим, разработанный самим Мастерсом в перерывах между свиданиями, будет иметь больше успеха, чем футбольный матч. Премьер-министр хорошо запомнил ее реакцию на новую, необработанную мозгом информацию: шок, удивление и легкое благоговение. Дуайт лишь пожал плечами и признался. Затем объяснил, для чего весь этот маскарад, упустив детали разговора с Президентом. Лучше представить этот спектакль как потребность в живом обществе, а не в кукольном театре неспешных политиканов. Все равно в этом была доля истины. Он также добавил, что поймет, если она выплеснет какао на его безумно дорогой пиджак и пойдет давать интервью ближайшей радиостанции о домогательствах престарелого кутилы с корочкой.
Но вместо прогнозируемой энергозатратной истерики она… улыбнулась. Широко, еще неловко ввиду остаточного шокового явления. Это повлияло на дальнейший ход событий. Он никогда не понимал: действительно ли она его любила или верно оценила, несмотря на явные проблемы с аналитическим мышлением, перспективу быть обеспеченной до конца дней своих и больше не вспоминать о голодном детстве? В принципе, он никогда ее по-настоящему не понимал. Потому что не был склонен к эмпатии как таковой. На работе от него требовали не трогательного плача об утопающей экономике, а поискам средств к ее спасению. Поэтому рассчитывать получить от него больше одного нежного поцелуя на годовщину и Новый Год – вверх наивности. В качестве молчаливого извинения за свою холодность, привитую в безрадостную дореволюционную пору, он неизменно возвращался домой и проводил все вечера в компании неумолкающей женщины. О детях они не задумывались – по крайней мере, Дуайт точно – а на свадьбу пришло всего пару десяткой гостей от силы.
Половину из них Министр люто ненавидел, а вторую усиленно терпел.
Из совместная жизнь протекала в размеренном темпе. Никаких скандалов, мелких неурядиц или жалоб на что-либо. В какой-то период времени Сьюзен даже рисовала картины. Те же нелепые репродукции признанных гениев. Ей не хватало фантазии создать что-нибудь свое. Она открыто признавала свой недостаток и продолжала искренне улыбаться. Мастерс подсознательно корил ее за подобное признание собственной заурядности. Их разделяла огромная пропасть гордыни, спеси и самомнения. Но Секретарь не брал ее для воспитания высоких эстетических чувств. Он же не чертов Пигмалион. Ему вполне хватало вечерних обсуждений фильмов о величайших художниках и книг с их грустными историями. Сьюзен была восторженной, чрезмерно эмоциональной и чувствительной к чужому трагическому финалу. По этой причине, когда врачи обнаружили у нее злокачественные опухоли обеих почек, она ни разу не заплакала. Ни разу не пожаловалась на невыносимые боли. Кто бы мог подумать, что она окажется сильнее и будет улыбаться до самого конца.
Дуайт воспринял этот удар совсем иначе. Он перестал появляться в офисе и перевел всю работу на телефоны, чтобы оставаться дома, в соседней комнате. Мужчина часто выходил из их бывшей спальни, теперь оборудованный под палату для индивидуального ухода с двумя медсестрами и одним врачом на выезде, дабы не присутствовать при приемах лекарств и процедурах. Он хотел оплатить лечение в дорогостоящих клиниках, но смысла не было. Рак прогрессировал так быстро и беспощадно, что за месяц ее и без того стройное тело превратилось в набросок людского силуэта с выпирающими костяшками и ссохшейся кожей. Наблюдать за этой агонией – значит брать на себя часть боли, делить одно мучение на двоих. Привыкший к холодной надменности Дуайт хорошо справлялся с обязанностями незримого проводника, но внутри-то разрывалось сердце.
Или его остатки.
В последние дни она едва находила в себе силы для бесконечной болтовни о мелочах. Губы уже не слушались ее, а глаза непроизвольно закрывалась на долгие минуты беспокойного сна. Тогда, потеряв возможность ясно выражать мысли, а значит – существовать в своем маленьком мирке, Сьюзен позвала мужа к себе и попросила о последнем одолжении. Она никогда не просила его о чем-либо. На фоне всего пережитого мизерная просьба о прекращении страданий выглядела как заключительное серьезное решение в ее жизни. После этого, легко добившись согласия от сутками не спавшего Министра, женщина протянула к нему свои костлявые пальцы и поднесла к сжатым мужским губам, чтобы разгладить их и оттянуть в жалком подобии улыбки. Ведь она сама всегда улыбалась. До самого конца. “Тебе так больше идет”. Ее последние слова перед спасительным сном забвения, забирающим всю боль. Поднявшись со стула, Мастерс потратил несколько часов на подготовку: отослал изумленных медсестер, пытающихся сопротивляться, переоделся в невзрачный костюм, который был на нем в их первую встречу, и сел за пианино в зале, чтобы сыграть свою любимую симфонию. Мрачную, скорбную, гнетущую. Постепенно скатывающуюся к безумию.
Как и он сам в этот месяц.
Секретарь нередко играл на нем в их полные гармонии вечера. Она не разбиралась в музыке. И в живописи, и в жизни тоже. Иначе не потратила бы лучшие годы цветущей юности на апатию и безразличие со стороны уставшего государственного деятеля. Лучше бы писала свои абсолютно бездарные копии Боттичелли. У них даже была собака по имени Сандро, пока не сбежала куда-то в морозную ночь за пару месяцев до озвучивания диагноза. Даже глупое животное не питало иллюзий. Окончив партию на последней, низкой ноте, Мастерс несколько раз повторно надавил на клавишу, окрашивая все в черно-белые тона с преувеличенным трагизмом. Потом он встал и направился в комнату больной. Не сильно любезничая с аппаратами, Министр вырвал почти все трубки и разбил экраны. Ждать пришлось недолго. Всего каких-то два часа. Он не держал ее за руку, не шептал какие-то глупости и не просил остаться. Достаточно было просто смотреть. На то как жизнь, едва теплившаяся в девушке, покидала ее уродливое тело, освобождаясь.
Проверив пульс, Дуайт убедился, что все закончилось и накрыл бывшую супругу одеялом. После этого он вышел из дома, направился в сарай и вынес оттуда канистры с бензином, которые очень кстати хранились для генераторов. Полностью опорожнив их, Мастерс достал зажигалку, долго рассматривая ленивый язычок пламени. В глазах читалась смесь завороженности и страха перед древней стихией. Придя в себя, он швырнул зажигалку на пол, позволяя деревянному паркету и пианино сгореть в первую очередь. Пару часов загородный особняк медленно изжаривался дотла. Так как они жили на отшибе, в отгороженной местности, соседи не сразу заметили черное торнадо из дыма. Пожарные приехали довольно быстро, узнав имя владельца, но все, что они застали по приезду – кучу обломков, некогда именовавшейся красивой резиденцией, и Премьер-министра Республики, стоявшего на коленях, спиной к дому, со странной улыбкой на побледневших губах. Его отвезли в больницу, отправили на тысячу анализов, пытались аккуратно задать вопросы, но получали невнятное бормотание о пламени.
