– Елочка, гори, – прошептала Наталья, зачарованно глядя на увеличенную в сотни раз ель из ее детства.

– А ты знаешь, – Иван поправил на носу очки и важно начал свою речь, – что именно предки немцев первыми стали украшать ель. «Почему именно ель?» – спросишь ты. Историки объясняют это тем, что немцы считали ёлку «чистым» деревом, так как в нём жил Дух лесов, защитник правды. Сначала ёлку украшали яблоками, сладостями, орехами, а затем в Саксонии её впервые украсили новогодними игрушками.

– Откуда ты все это знаешь? – удивленно спросила Наталья.

– В путеводителе прочитал, – засмеялся Иван, убегая от Натальи, которая целилась в него снежком.

Возвращаться в номер совершенно не хотелось и, видимо, ни ей одной, потому что Иван спросил:

– Может, пойдем, кофе выпьем с булочкой, – Иван плотоядно облизнулся.

– Пошли, – рассмеялась Наталья.

Они зашли в ближайшую кофейню, соблазнявшую посетителей ароматами кофе, ванили и корицы.

Иван за обе щеки уплетал булочку, шумно прихлебывая из чашки горячий кофе. Наталья смотрела по сторонам, время от времени отпивая из чашки крепко заваренный чай.

Вдруг к их столику на нетвердых ножках подбежала девочка лет двух, в теплом комбинезончике и с парой любопытных глаз. Она остановилась, с интересом изучая незнакомцев.

– Какая прелесть, – умилилась Наталья. – Ты чья такая красивая?

Тут же подбежала немецкая мама, что-то лопоча и широко улыбаясь. Наталья с Иваном, не понимая ни слова, тоже во весь рот улыбнулись и помахали оглядывавшейся девочке, которую вела за руку заботливая фрау.

Наталья вздохнула.

– Наталья, – обратился к ней Иван. – Можно я задам тебе бестактный вопрос?

– Конечно, – ответила Наталья.

– Почему у вас с Максимом нет детей? Ты не подумай, я не из праздного любопытства спрашиваю. Просто ты, как взрослая женщина, должна понимать, что чем ты становишься старше, тем тебе сложнее будет родить и выносить ребенка.

– У меня не может быть детей, – резко ответила Наталья, отворачиваясь. На глаза навернулись предательские слезы.

– Почему ты так решила? – не сдавался Иван.

– Давай прекратим этот разговор, – попыталась отделаться от него Наталья.

– Ответь на вопрос, – настоял Иван.

– Мне поставили диагноз «бесплодие», – нехотя ответила Наталья.

– Когда?

– Около одиннадцати лет назад, – Наталью огорчал этот разговор.

– Ты беременела до этого?

– Да, но я неудачно упала и потеряла ребенка. Мне сделали сложную операцию.

– Ты сдавала после этого анализы? Проходила дополнительные обследования? – пытал Наталью Иван.

– Нет, какой смысл? Прекратим этот неприятный для меня разговор.

– А такой, – ответил Иван, полностью проигнорировав ее последние слова, – что прошло одиннадцать лет, и медицина за это время далеко продвинулась, существует, как ты знаешь, искусственное оплодотворение… Я не хочу читать сейчас лекцию, но когда вернешься, мой тебе совет – пройди обследование. Я не хочу давать тебе напрасную надежду, но попытаться стоит.

– Ты, правда, думаешь, что не все потеряно? – с надеждой в голосе спросила Наталья.

– Еще раз повторяю, что не хочу давать никаких прогнозов, пока я не видел результатов твоих анализов, но имеет смысл попытаться.

Наталья чуть не разрыдалась. Неужели ей дадут еще один шанс?

Она благодарно сжала руку Ивана, лежащую на столе.

Максим с Натальей покинули город-сказку и вернулись в неумытую Москву, которая, в отличие от самоуверенного и надменного Мюнхена, билась в агонии пробок и людской жадности, стоя на коленях, словно бабушка-пенсионерка в переходе, в мольбе воздевая вверх руки, она молила о помощи и взывала к сыновнему состраданию. Но «сыны», пряча украденные у народа деньги на оффшорных счетах, а жирные телеса в министерских кабинетах, оставались глухи и слепы к ее мольбам.

Едва они ступили на родную землю, как российская действительность в лице вначале паспортного контроля, промурыжившего уставших после ночного перелета пассажиров несколько часов в длинной очереди, а затем таможенной службы, встретившей сограждан «теплым» приемом, словно обухом по голове ударила. Досмотр соотечественников был гораздо строже, чем в Мюнхене. Тетка в зеленой форме с каменным лицом, так отличавшимся от улыбчивых и приветливых лиц европейцев, рявкнула:

– Что везем?

– Да так, сувениры, одежду, как всегда, – растерялись Максим с Натальей.

– На какую сумму?

– А что, вернулись советские времена? – спросил с улыбкой Максим.

Но улыбкой такую закостеневшую черствость было не пробить.

– Отвечайте, – взвизгнула она.

– Ну, где-то на девятьсот евро, – смущенно ответил Максим, чувствуя себя без вины виноватым.

– Часы, драгоценности приобретали? – не отставала тетка.

– Нет, – блеющим голосом ответила Наталья.

– Следующий, – гаркнула тетка, как подачку швырнув Максиму с Натальей многострадальные паспорта.

Повторно досмотренный чемодан, наконец, вернули. Правда, без колес. Но это такие пустяки, на которые в нашей стране едва ли стоит обращать внимание. Убрались подобру-поздорову и уже счастливы.

Наталью с Максимом, волоком тащивших лишенный колес чемодан, взяли в оборот ушлые таксисты, наперебой предлагая «машинку до города».

В общем, к тому моменту, когда они добрались до дома, силы были на исходе. Бросив калеку-чемодан в коридоре и приняв душ, они без задних ног упали на кровать и провалились в глубокий сон.

Утро было хмурым, под стать настроению. Пощелкав пультом, Максим, тяжело вздохнув, выключил телевизор. По большинству каналов вещали продажные политиканы, потрясая с экрана кулаками и давая лживые обещания, в которые отчаявшийся народ давно перестал верить.

Как утопающие за соломинку, Максим с Натальей цеплялись за воспоминания об их последнем дне в Мюнхене, словно отматывая назад пленку.

Позавтракав в отеле, они отправились гулять, впитывая в себя атмосферу вечного праздника и беззаботности. В этот день все казалось еще притягательней – люди были еще приветливее, краски – еще ярче, еда – еще вкуснее. Наталье не давал покоя один единственный вопрос – почему? Почему у них все сделано для людей? Почему у них не приходится краснеть за стыдливо отводящих глаза пенсионеров, протягивающих руку в метро? Почему у них не рыскают по городу несчастные измученные животные в поисках пропитания? Почему у них можно быть спокойными за оставленных в садике или школе детей? Почему у них не кричат с экрана политики о том, как много было сделано в этом году, а просто делают? Почему у них, при малейшем недовольстве народа на улицы стекаются митингующие с плакатами наперевес? И еще сотни таких почему. От такого неравного сравнения на глаза наворачивались слезы обиды за наш многострадальный народ, за нашу прекрасную страну, растаскиваемую по кускам алчущими «слугами народа». Несмотря на всю окружающую красоту, сердце сжималось от боли за родину-мать, за наших стариков, считающих копейки до следующей пенсии, за наших сирот, оставленных без жилья и средств к существованию, за нашу русскую глубинку, некогда воспеваемую поэтами и прозаиками, а теперь содрогающуюся в пароксизме боли, за наших врачей и учителей, превратившихся из уважаемых людей в объект насмешек, за наших деградирующих в погоне за Западом детей.

Максим, словно почувствовав настроение Натальи, обнял ее за плечи. Слезы щипали глаза, душили рыдания.

– Не плачь, котенок, – гладил ее по спине Максим. – Мы еще вернемся, я обещаю. Пойдем, я хочу тебе кое-что показать – заговорщически шепнул он Наталье, сжимая ее руку.

– Пойдем, – слабо прошептала Наталья.

Они свернули на великолепную Максимилианштрассе, пестрящую витринами всех мировых брендов. «Вот, где рождаются желания», – размышляла Наталья, обозревая со вкусом оформленные витрины Prado, Dolce and Gabbana, Chanel и многие другие. От этого парада показной роскоши рябило в глазах. Пройдя улицу до конца, они вышли к величественному зданию в классическом стиле, с увенчанным колоннами фасадом. Перед зданием стоял памятник, окруженный четырьмя львами.