Гругаш взяла подарок. Осторожно потрогала резные узоры.

– Красиво. А что это означает?

– Ох ты! – Тихон всплеснул руками. – Ты ведь не знаешь! Ну смотри. Прялка – она как Древо жизни, вот тут сверху солнышко и луна. Рядом вещие птицы поют.

– А это? – Длинный палец ткнул в частые ромбы с точками.

– Это… – Тихон смутился. – Земля засеянная. Чтобы, значит, детки родились.

– Детки? – Перламутровые глаза сощурились. – Ты ко мне сватаешься, что ли?

Тихон набрал в грудь воздуха и ответил – как в прорубь сиганул:

– Сватаюсь. Пойдешь за меня, Грунюшка?

Она помолчала. Окинула его взглядом с ног до головы, как в первый раз увидела.

– Не обижайся, Тихон. Нравишься ты мне, и хозяйство у тебя крепкое. Но гругаши замуж не выходят.

– Гругаши? – Он неприятно удивился. – Так это не имя?

– Кто же настоящее имя говорит? Имя – это власть. – Она погладила прялку и вдруг улыбнулась. – А может, и скажу. Если все бросишь и со мной уйдешь.

Тихон окончательно растерялся. Огромные переливчатые глаза оказались совсем рядом, от паутинчатых волос сладко пахло ромашкой.

– Уплывем отсюда, Тиша, – шептала гругаш. – Не могу я здесь больше. Железо вокруг, решетки чугунные… Небо свинцовое, месиво снежное даже в апреле. А на Альбе круглый год тепло, зелено, утесник цветет… А летом вереск… Все поля лиловые, и медом пахнет. Найдем тебе богатую ферму, будешь жить, как брауни… И я с тобой останусь. Ты ведь мне жизнь спас, Тиша! Я этого не забуду.

– Да как же это… – беспомощно бормотал домовой, шалея от поцелуев. – Через море? Не смогу я, не проси… Здесь тоже хорошо, Грунюшка… Уйдем из города, если хочешь. К троллям уйдем, к чухонцам в деревню лесную. Там красиво! Ягоды коврами, грибы хороводы водят, валуны каменные, как в Шотландии твоей… Иван-чай цветет не хуже вереска! Грунюшка… Да что же ты делаешь?! Увидят ведь!

Он подхватил ее на руки, одним махом перенес в свой закут.

– Какой ты горячий! – Гругаш хихикнула. – Погоди, я переменюсь. Ни к чему мне пока дети.

Тихон ахнул, почуяв под ладонями чужое колдовство. Разжал руки, уронив гругаша на лавку. Попятился.

– Ты чего это?.. Ты зачем?!

– Говорю же, не время мне детьми обзаводиться. Ну что ты так смотришь? Вы, домовые, – оборотни. А мы, гругаши, по-другому умеем меняться: когда надо – женщины, когда надо – мужчины. Чего ты испугался, глупый? Так тоже хорошо будет.

Рубашка отлетела в угол. Тихон в ужасе уставился на тощее тело под копной белесых волос. Лицо у гругаша почти не изменилось, только сильнее заострились скулы. А вот остальное… – Иди ко мне… – Лукавая улыбка тоже осталась прежней.

– Я тебя приласкаю.

Тихон нашарил оброненную прялку и замахнулся.

– Я тебя сейчас приласкаю! Я тебя так приласкаю – отсюда до Альбы своей лететь будешь! Сей же час меняйся обратно!

Стыд-то у тебя есть?!

– Не смей мне приказывать! – Верхняя губа гругаша дернулась, показав острые мелкие зубы. – Мне стыдиться нечего. А ты, если любишь, примешь меня как есть!

Тихон представил, что скажут соседи, когда увидят гругаша – в разных обличьях. И застонал.

– Нет… Не смогу я так!

По закутку пронесся смерч, залепив Тихону глаза паутиной. Когда он проморгался, гругаша уже не было. Только заскулило что-то в печной трубе и сгинуло.

Тихон сполз по стене, прижал к себе прялку и завыл в голос.

– Пожар! Горим!

Крики переполошили всю улицу. Горел один из самых справных домов, пятистенок с богато изукрашенными резьбой наличниками. И по-чудно́му горел – словно огненный столп пробился из подполья, разворотил печь и вырвался через трубу. Трещала, пузырилась краска на железных листах, покрывающих крышу.

Хозяин тащил за узду из распахнутых ворот коня, а тот метался из стороны в сторону, пугаясь и ревущего пламени, и собравшейся толпы. Хозяйка в наспех наброшенной шубе прижимала к себе увесистую шкатулку и слезно причитала о погибающем добре.

Зеваки оживленно переговаривались:

– Маланья говорила, домовой ей привиделся…

– Знамо дело – к пожару! Верная примета.

– Ну! А потом выть начал. Три дня без передышки, совсем житья не стало. Вот они попа и позвали – отслужить молебен, дом святой водой окропить.

– Так с утра надо было! Кто же на ночь-то глядя отчитывает… – Ох, батюшки! А поп-то где?!

– В окно выскочил!

Из развалившейся печной трубы вырвались клубы черного дыма, закрутились с воем. Зеваки боязливо попятились. – Свят, свят, спаси и помилуй… – С нами крестная сила!

Черный дым уплотнился, принял форму зайца, оторвался от крыши и помчался по небу, застилая звезды.

– Нечистый скачет!

Люди усердно крестились, особо пугливые порскнули кто куда, подальше от обреченного дома. И только самые стойкие заметили, что пожар сам собой начал униматься, а когда прибыла пожарная бригада, погас совсем, словно не было уже в доме силы, раздувающей огонь.

В порту воняло так, что в носу свербело. Тихон высморкался, подтянул ремешок тощей заплечной котомки и решительно зашагал в сторону причала. Тому, кто все потерял, уже ничего не страшно.

– Куда прешь, дерефня? – послышался хриплый голос откуда-то сверху.

Тихон задрал голову. На пирамиде пустых бочек сидел маленький, меньше домового, человечек в огромной кожаной треуголке, в замурзанной куртке синего сукна, в полосатых вязаных чулках и черных башмаках с пряжками. Человечек курил длинную закопченную трубку, выпуская аккуратные колечки ароматного дыма.

– А в глаз? – хмуро буркнул Тихон. – Ты кто такой, чтобы честного прохожего лаять?

– Я-то? – Незнакомец докурил и не спеша выбил трубку.

– Я Клабаутерман.

– Слыхал, – кивнул Тихон.

Корабельный дух недоверчиво хмыкнул.

– И что именно ты слыхал?

Причину его настороженности Тихон понимал очень хорошо. Не все домовые признают свое родство с корабельными, хотя все они, по сути, одно дело делают. Корабль – дом для моряков, а дому без хранителя никак нельзя. Тихон слышал и о корабельных никсах, и о Клабаутермане, и о каботерах. Клабаутерман из всей этой корабельной братии считался самым серьезным и трудолюбивым: конопатил щели в обшивке, чтобы не было течи, чинил снасти, помогал с парусами… Его уважали и люди, и нелюди.

Пока Тихон сбивчиво излагал то немногое, что знал о корабельных, Клабаутерман обстоятельно набивал трубку. Закончив, убрал кожаный кисет в карман коротких штанов и снова хмыкнул, но уже без неприязни.

– Ладно, родстфенничек, гофори, с чем пожалофал?

Тихон посопел, тоскливо разглядывая корабельные мачты.

– В Англию мне надо.

– Ф Англию?! – взвизгнул Клабаутерман, выронив огниво.

– От хозяеф, что ли, отстал?

– Один я… – Тихон шмыгнул носом. – Так покажешь корабль? Я заплачу.

– Показать не трудно, – пожал плечами Клабаутерман и принялся раскуривать трубку, разглядывая при этом домового, как диковинную зверушку.

Тихон стоял, переминаясь с ноги на ногу, и медленно закипал. Все-таки надо было дать в глаз этому коротышке! Небось нарочно русские слова коверкает.

– Я даже плату с тебя не фосьму. – Корабельный выпустил красивое колечко дыма. – Ни разу еще такого чуда не фидел, чтобы домофой сам по себе решил через море перебраться! За чем тебе ф Англию, братец?

Тихон вздохнул.

– Не серчай, но это мое дело.

– Ладно, – не стал настаивать Клабаутерман. – Фо-он тот флаг фидишь? С тройным красно-белым крестом? На него и держи курс. Как раз то, что тебе надо. Груз, прафта, не мягкий – железо. Опоздал ты, братец. Только-только «Королефа Фиктория» отчалила – с пенькой и парусиной. А хочешь, я тебя на «Фельфарен» пристрою? Они пеньку, канаты и деготь грузят. Голландия, как по мне, лучше, чем Англия.

Голландия… Сказочная страна синих мельниц, нарядных домиков и маленьких лошадок с тележками… Тихон мотнул головой.

– Нет, мне в Англию надо.

– Любите фы, русские, фсе английское, – пренебрежительно фыркнул Клабаутерман. – А за что любите, и сами не знаете. Таких фысокомерных тфарей, как альбионцы, специально искать будешь – не найдешь. Хоть гругашей фозьми…