Кубарем выпав из окна, встал я на карачки и пополз, но, опомнившись, стал загребать обратно: выпавший бюст нашаривать. В это время - от воды не в огонь! - окатило меня спасительной водяной струей, затем, подхватив за руки, стали в сторону оттаскивать, матерясь на чем свет стоит, а мне все неймется - хрипел да оборачивался, руками загребал...

Сшибся я с памяти: все бесы в воду - и пузыри вверх; как только стал приходить в себя, огляделся: кругом народ стоял молчаливо, как над больным или упокойным склонились, неутомимо работала пожарка, и уже был сбит огонь, шипящие бревна растаскивали баграми...

- В рубашке родился, - вытерев лоб под шапкой, вздохнул начальник колонии, помогая мне подняться. - Теперь уж до нового клуба придется спасенное хранить. - И, неопределенно улыбнувшись, заключил: - На законных основаниях.

- Герой кверху дырой, - послышался за спиной знакомый голос: с застывшей полуулыбкой на меня смотрел, пружиня на носках сапог, майор Нектаров.

- Дурак дураком - и уши холодные, - раздался откуда-то жизнерадостный бас пожелавшего остаться неизвестным доброжелателя.

Но мне было все безразлично, и я, ничего не понимая и не отвечая, потащился к общежитию, все так же, беремем, держа спасенный бюст, пока на полдороге к дому не столкнулся со своим начальником. Мирзоев, отступив на шаг, смерил меня округлым птичьим взглядом и вдруг, выкинув руку, так склещил мою пятерню, что я от неожиданности ойкнул и быстро пришел в себя.

Глядя на бюст, я сидел и думал, что эстафета человеческой жизни всегда была бесконечной: как всего нашего милосердия и сострадания, нашей вечной надежды и веры на лучшее, так и постоянного обновления человеческой души в мире проходящем и вечном...

"Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и оставаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях не уныть и не упасть - вот в чем жизнь, в чем задача ее. Я сознал это..."

Часть вторая

Отрядник

1

Общую планерку на этот раз собрали в методическом кабинете штаба - по случаю предстоящего праздника. Новый год уже был на носу: оставалось всего несколько часов - и встречай себе на здоровье!..

Как и положено в торжественных случаях, начальник колонии подполковник Любопытнов душевно поздравил сотрудников с новым счастьем, пожелал всего наилучшего, а затем под жидкие аплодисменты поощрил грамотами и денежными подарками лучших из лучших. Так получилось, что среди награжденных были только те, кто не забывался руководством во все праздники. Из раза в раз как по заказу.

Следом на маленькую, по моде, трибуну с государственной символикой, по привычке протирая свои в тяжелой роговой оправе очки, аккуратно взошел новый зам по режиму капитан Грошев Василий Васильевич. Невысокий и плотный, с почти немигающими глазами, он был недавно переведен в нашу колонию, но уже накрепко заполучил кличку Люди- говорили, люди-знают. Вызовет Грошев по своим делам кого необходимо, вперит многозначительный, странный взгляд - и врежет правду-матку в глаза. А если ответчик начнет отпираться и пойдет в отказ - зам по режиму и выложит свои безоговорочные аргументы: "Люди говорили, люди знают!" Как к стенке пришпилит. И обязательно попротирает еще, не снимая, очки. Точно подкрутит какие-то невидимые винтики.

К нам капитана Грошева перевели с повышением - для укрепления режима, предварительно спровадив на заслуженный отдых ставшего плохо слышать и видеть майора Нектарова, любившего приговаривать: "Где я лисой проходил, там три года куры не неслись!" - и гордившегося тем, что за все время службы он не получил ни одного дисциплинарного взыскания.

В одной из колоний осужденные, говорят, наслушавшись всяческих телевизионных перестроечных идей, учинили форменный саботаж, именуемый кипежом, но капитан Грошев усмирил эту бучу, воздав основным поборникам за права по демократизации мест лишения свободы. Так что новый зам уже был окружен неким ореолом таинственности и невольного уважения еще задолго до появления в нашей колонии.

Капитан Грошев с добрую минуту по-хозяйски оглядывал сидящих сотрудников, затем с хрустом развернул отпечатанные листки и провозгласил:

- Внимание! Оглашаю список дежурства на усиление! - И раздельно перечислил фамилии тех сотрудников, которые задействовались в усилении: дежурство по поселку, на подстанции, гэсээме, лесооцеплении, нижнем складе.

Потом, помолчав, Грошев что-то поискал взглядом на полу и заключил:

- Все свободны. Начсостав прошу остаться!

Дальше должен был зачитываться список офицеров, которым следовало дежурить в праздничные дни.

Я суеверно взялся за пуговицу мундира - так в школьные годы невыучившие уроки выкручивали свои многострадальные пуговицы, надеясь, что не вызовут. Но мне не повезло: попал в дежурство - и как раз в новогоднюю ночь. С девяти вечера и до девяти утра - по жилой зоне. Ответственным от руководства был назначен сам капитан Грошев Василий Васильевич, а под его опеку два офицера: недавно аттестованный и получивший офицерское звание Сергей Шаров, уверенный в себе, крепкий и смуглый брюнет с длинными волосатыми руками, и я лейтенант Цыплаков Игорь Александрович.

До обеда мне следовало срочно "подбить бабки": проверить и перепроверить, пока люди на работе, отряд, обойдя с завхозом все секции и каптерки, а также просмотреть тумбочки и шкафчики в поисках запрещенных предметов и всякого рода колюще-режущих заточек и ножей. Хотя обыск совместно с конвойной ротой и был не далее как день назад и, казалось, все было чуть ли не языком вылизано, но береженого и Бог бережет. А небереженого - как раз тюрьма стережет.

Наши же воспитанники проведут за милую душу и самого черта с рогами. Как-то в прошлые, справляемые по привычке Октябрьские завел контролер по жилзоне молчаливого человека с тупым носом и совершенно квадратными глазами, встретив какового в темном месте не только, сам того не желая, поприветствуешь задушевно, но и собственное пальто в шапке передашь из рук в руки - хотя бы потому, что жизнь в такие минуты дорога как память.

Этот молчальник имел на зоне кличку Нарком, был самым натуральным наркоманом и даже порой умудрялся "словить кайф". Нарком в дежурке был немедленно обследован на алкоголь - но, к великому разочарованию дежурного наряда, опьянение не подтвердилось. Проверялись подозреваемые довольно просто: стакан, грязный до отвращения, наполнялся из не менее "чистого" графина, после чего испытуемый выпивал воду и через пару минут по команде, надуваясь до посинения, дышал в этот же стакан, который следом передавался по кругу присутствующим спецам из наряда, а те старательно внюхивались, пытаясь уловить запах ненавистного алкоголя.

В то время, когда обследовался Нарком, кто-то из сотрудников, вспомнив о правилах внутреннего распорядка, приказал осужденному прекратить безобразие и снять головной убор в присутствии администрации. Вот тут-то все и выяснилось: выбрив себе середину головы, он уместил здесь сложенный вчетверо носовой платок, пропитанный ацетоном, и "ловил кайф". После разоблачения Нарком уже на полных правах был помещен в ШИЗО - штрафной изолятор, где, как правило, содержатся лучшие из худших вверенного спецконтингента. Надежно и строго.

До обеда мое время пролетело как тот легкий невесомый снежок, что с утра покружился слегка да и исчез незаметно, очистив до стылой, неподвижной голубизны полтора гектара неба над зоной.

С завхозом Сугробовым мы трудились до седьмого пота: дотошно осмотрели тумбочки и шкафчики в каптерках, складывая все запрещенное в черный мешок, а затем облазали чердак, являвшийся удобным хранилищем для браги, после чего, отодрав цоколь, искали тайники вокруг самого отряда; и пока завхозом снова прибивались доски на место, я дополнительно заглянул в культкомнату: низкий потолок, пять десятков лавок, стенды на стенах, обшитых мореными досками. Но главной достопримечательностью здесь был, конечно, телевизор, хранившийся в ящике под замком, который, впрочем, самовольно снимали, а в случае опасности вновь приводили.