========== 1. ==========

— Мне до тебя дела нет, — сказал Бог,

— Вот ручка и разлинованные листы.

Сам пиши что хочешь — от одного до трех.

А ничего не хочешь — место оставь пустым.

Осенью бог спит. Замотался, да и вдохновение за лето подрастерял. Слишком уж много оно выпивает сил своим цветением красок. И каждую придумай, и каждую создай… Зимой иней зачарует узором и в воздухе будут танцевать снежинки — такие, что двух одинаковых не найти. А осенью нет ничего. Что живет — живет само по себе, без бога, а потому медленно тлеет — рыжим, красным, желтым — чахнет и увядает. Каждый, кто хоть немного смыслит в жизни, скажет вам — умирать надо непременно осенью.

А агония будет прекрасна. Разыграется буйство золота — высокая пронзительная нота в симфонии мироздания. Перед тем как угаснуть, жизнь, подобно пламени костра, вспыхнет особенно ярко. А потом холодные дожди остудят пыл, силы иссякнут, и дирижер уберет ноты с пюпитра. Яркая мишура облетит, потускнеет, станет трухой и грязью. Золотой — цвет смерти.

Мы встретились осенью. И я подумал, ну в самом деле, неподходящее время для новых встреч. Некстати, как засмеяться на похоронах.

А дни становились короче, и листва облетала все быстрее. И никто ведь не выбирает, когда родиться. Вот и мы не выбирали. Столкнулись — и что тут поделаешь.

— Вы уронили.

Правильно говорят, что все большое начинается с малого. Может, стоило мне промолчать. Не мои это были ключи, и не моя головная боль была бы потом их искать. А сколько было досады во взгляде, которым он меня наградил — таким людям, на секунду остановиться смерти подобно. Выхватил связку, взглянул в упор из-за узких стекол очков, замер и даже спасибо не сказал, кивнул только. Так и стояли — он смотрел на меня, а я смотрел, как бусины моросящего дождя скатывались по колючей шерсти черного пальто.

Случается такое осенью — зазеваешься, провалишься в лужу по щиколотку. Но остановиться или поморщиться гордость не позволит. И идешь дальше, не показывая, что холодно, в ботинке хлюпает и вообще не по себе. Вот и мы — постояли с минуту, и разошлись, как ни в чем не бывало. Он — к красному мерседесу, припаркованному у дверей банка, я на остановку — мокнуть, пока автобус не прикатит. И каждый чувствовал, что это не конец. Черт знает, почему. В промозглую утреннюю осеннюю морось без куртки выскочишь — тоже знать не знаешь, но чувствуешь — простуду подхватишь. И пришло оно — в тот самый миг, когда взглянули на меня строгие карие глаза — тоскливое предчувствие долгой мучительной болезни.

А потом, не успел автобус из-за угла вывернуть, как у остановки мерседес затормозил — слишком уж яркий на фоне поникших пятиэтажек и тусклого полотнища мокрого асфальта, будто нарисованный поверх общей картины блестящим маркером.

— Садись, подброшу.

Даже не вопрос.

Косой, когда я ему рассказал, долго смеялся: «Подобрали тебя, как собаку бездомную чахоточную». А тогда я об этом не думал. Смотрел в окно и молчал. Медленно согревался и не мог понять: машина мчится мимо недвижных улиц и скверов или, может, мы одни застыли на месте, пока остальной мир продолжает вертеться.

Так в тишине мы доехали до невзрачной девятиэтажки, где я жил. И только когда пришла пора прощаться, он спросил то, ради чего пригласил незнакомого парня в заляпанных грязью ботинках сесть в дорогой, пахнущий кожей, салон:

— Как тебя зовут?

***

Ранним осенним утром город курит. Нежный бледно-розовый рассвет висит в прозрачном холодном небе. Дышат паром толстые трубы теплоцентрали за бетонным забором. Белый дымок лижет губы замерзших прохожих. Летят ранние машины по автостраде.

Осенью занемевшие души жаждут тепла, и каждый дом становится крепостью против подступающих холодов. Надеждой. Убежищем. Костелом.

Красный мерседес всю неделю стоял у дома. То появлялся, то исчезал, будто там, за тонированными стеклами, кто-то незримый тщетно пытался понять, что здесь забыл. Но навстречу мне никто не выходил, руки не протягивал и заговорить не пытался. И, в конце концов, когда уже комом в горле стало — гадать каждый раз, подходя к подъезду, изменится ли что-нибудь сегодня, я кинул вещи в рюкзак и ушел из дома — потрогать осень. Вдохнуть горьковатый запах прелых листьев. Пройтись по скорбно замершим под покрывалом осеннего листопада переулкам, вдали от городской суеты. Погладить шершавую черную кору деревьев в сквере. Посмотреть на замершее колесо обозрения.

Летом здесь было шумно и многолюдно. Теперь — только я и сырой ветер, робко трогающий за руку. Люди щедры в любви, но скупы на верность. Верность — значит оставаться рядом, даже если любить больше не за что.

Косой быстро меня отыскал. Он всегда каким-то особым шестым чувством угадывал где я. Пристроился рядом на мокрой скамье, зыркнул из-под длинных патл, нахохлился замершим воробьем.

— Ну и что на этот раз, Кир? На работе не появляешься… Смотри, выпрут.

Было бы что терять — подработку на полставки.

— Кому она нужна, Кость, работа моя.

— Была б не нужна, и тебя бы не держали. Каждый мелочь делает, а из этих мелочей уже все складывается. Думаешь, если нигде никого не станет, будет лучше?

Всегда так с ним — скажет поперек, а все равно груз с мыслей снимет.

— Ты давай выкладывай, что случилось-то?

Черные облысевшие ветви расчертили мозаикой облака над головой, будто небо разбилось. Воробьи скакали по аллее у кромки луж. Я тогда загадал — если они сейчас улетят, то ничего говорить не буду. Но коричневые комочки замерли, словно тоже хотели послушать, и я рассказывал. По сути, ни о чем, о пустом и глупом, казавшимся важным и сложным. О своих мыслях и о том, чего еще не было. А Косой катал носком ботинка лопнувший каштан и молчал, хотя сказать хотел, наверно, многое. Из нас двоих ему пришлось тяжелее. Под конец только фыркнул:

— Дурак ты, Кира. Подошел бы, да сам спросил: «че надо». Ошибся — ну послали бы тебя. А ты боишься, бродишь по городу стрельцом неприкаянным. Может, это знак. А ты топчешься. Осень, Кир, она не вечная… Она заканчивается…

И кто из нас еще дурак. То ли не понял Косой, то ли понял, да вида не подал. Как можно ошибиться и свое не узнать? Все равно что смотреть на руку и сомневаться — твоя или чужая. И это только безликая рука… А его я целиком видел, в глаза заглянул. Какие уж тут ошибки.

Другое дело, бывает, и узнаешь родную душу, а признать не захочешь. Особенно если тело у этой души, как у меня, худое — куртка мешком висит. Глаза светлые, почти прозрачные и волосы в беспорядке. Отросли уже, шею щекочут. Если слишком некрасивый, чтоб понравится, какое кому дело до души.

— Пойду я, Кость. Свидимся. Спасибо, что выслушал.

Страшно прыгать в омут с головой. Куда страшнее, броситься туда же во второй раз. После того, как однажды уже разбился о дно, когда знаешь, на какие острые камни будешь падать.

А ноги оказались умнее головы и сами принесли домой. И сначала все было как обычно — пожелтевший куст шиповника, шершавая, от полуоблупившейся краски, скамейка, кот на козырьке подъезда, замерший в стороне мерседес. И все то же самое — только перевернутое и дрожащее — в лужах на выщербленном асфальте. А потом мир качнулся — дверь машины открылась и я понял, что думал все это время и решался не я один.

— Здоров, а я тебя вот жду. Слушай, у тебя кофе нет? А то холодно тут.

— У меня отвратительный.

— Чай — тоже неплохо.

Наверное, он понимал, что какая причина не прозвучала бы, я скажу «да». Чувствовал и поэтому не боялся. Только посерьезнел, когда не увидел, на моем лице ответной улыбки.