Дом не обращает на меня внимание. Весь, вытягиваясь и привставая на цыпочки, он тянется вслед уходящему солнцу. Ведь до следующего заката стоять окнам темными, пасмурными.

Дойдя до угла, поворачиваю обратно и возвращаюсь к нашему подъезду под неумолчное и въедливое ворчание старушки с первого этажа. Она, резонно, с ее точки зрения, высказывает возмущение. По поводу того, что заглядыванием в чужие окна я смущаю ее покой. Тот самый, которого она ждала всю жизнь. Я вспоминаю: мне пора, пора...

- Миленький, где же ты так долго был? Ты же знаешь, как одной ждать...

Я понимаю ее тревогу. Одному ждать действительно невыносимо. Независимо от того, что ждешь. И мы стараемся не оставлять друг друга наедине со временем.

Я сажусь рядом, беру ее ладони в свои и начинаю ей рассказывать мой сон:

- Смешно... Мне приснилось, что кто-то позвал меня. Я встал и... пошел. А проснулся посреди комнаты!

Мой рассказ ее не успокоил.

- А.. а я? Где была я? Почему тебя одного позвали?

- Нет, и тебя звали. Но ты крепко спала. И это хорошо. Во сне не так утомительно ждать.

Она соглашается. Но тут же спрашивает:

- Ты бы так и ушел один?

- Нет, конечно, что ты. Я же сказал... Я проснулся. Чтобы вернуться за тобой.

- А потом? - требует она. - Что было потом?

- Потом?... Ну... Я посмеялся и лег.

- А голос? Какой был голос?

- Очень простой, хороший. Словно друг на улице окликнул.

- Хм... Друг... Друзья...

Она смотрит с подозрением. Глаза покрываются влагой.

- Тебе нельзя волноваться, - напоминаю я. - И вообще - это все сумерки. Вот подожди, я включу свет.

Я дергаю шнурочек раз-другой. Лишь с третьей попытки мне удается вызвонить свет.

Она тут же говорит?

- Так я и знала... Какая гадость... возмутительно...

И с негодованием смотрит на градусник.

- Ну, перестань. Просто к вечеру стало прохладнее. Так всегда бывает.

- Нет, - настаивает она. - Не всегда. Он чувствует мое приближение. И как только видит меня, сразу опускает свой столбик на градус. Вот стоит мне сейчас выйти, он тут же поднимется. Сейчас увидишь...

- Ради Бога, сиди. Ведь если ты выйдешь, мы оба окажемся в одиночестве.

Действует. Замирает.

На свет тем временем летит всевозможная насекомая живность. потолкавшись в хороводе вокруг лампочки, рассаживаются по любимым местам и тоже начинают ждать.

Желтый мотылек пристраивается у нас над головой. Мы оба поворачиваемся к нему. Сейчас, со сложенными крыльями, он уже не похож на порхающий фонарик. Скорее на тыквенную семечку. Три коричневых пятнышка на крыльях.

Я тихонько дую на него. Он сердито обтирает усики лапкой и бочком перебирается подальше от меня. Но не улетает.

- Не выносит русского духа, - говорю я.

- Тихо, - шепотом говорит она. - Не трогай его. У него ведь очень короткая жизнь. По нашим меркам - он уже год сидит сейчас. Целый год! Сидит и думает, думает... Вот умница-то, а?

За стеной слышится негромкий мелодичный звук.

- Пианино? Но кто это?

- Боже мой... Ей уже купили пианино, - испуганно говорит он.

- Кому?

- Да девочке. Маленькой такой... помнишь, у соседей?

- Девочке? У них был ребенок, я помню... Ма-аленький...

- Она выросла!

Звуки осторожно проникают в нашу комнату. Сначала робкие, смущенные, прячущиеся. Затем все более настойчивые, выразительные...

И все мы вместе - с ожиданием, комнатой, мотыльком и даже злосчастным градусником - вытесняемся звуками, уносимся мелодией в прошлое, в прошлое, в прошлое...

3. ПРОСТО ЮРКА

Предуведомление

Особенно негодовали мыши. Мой распорядок дня их совершенно не устраивал: я спал днем, а работал по ночам. Они считали это ущемлением своих прав. Изредка их представитель появлялся ночью на кухне, внимательно оглядывал жизненное пространство и, убедившись, что я бодрствую, скорбно удалялся в подпечье. Там бурно совещались.

Не надо думать, что я не предпринимал попыток найти компромисс. Я вставал пораньше, под любым предлогом уклонялся от дневного послеобеденного сна и, совершенно разбитый, ничего толком не сделав за день, вечером честно направлялся в постель, благосклонно улыбаясь дырам и щелям в полу избы. Но... Стоило мне выключить свет и смежить веки, как радостная орава выбиралась из сумеречных убежищ и разворачивала самые настоящие оргии! Я пытался вразумить их покашливанием, закуриванием, бросанием тапок на звук, прочими шумовыми акциями. Эффект был жалким - секундное затишье, отведенное, очевидно, обмену недоуменными взглядами: а в чем собственно дело? Кажется, в своем праве! И гульба продолжалась. Тапочки, разумеется, возвращать мне и не думали. И тогда я обращался с речью в темноту:

- Помилуйте, - говорил я, - дайте же мне заснуть. Уверяю, на это уйдет минут пятнадцать, не более. А потом хоть весь дом разнесите!

Ответом мне была самая свинская возня.

Кроме того, в претензии ко мне были и комары, чей промысел также рассчитан в основном на ночное, разбойное время. Но в результате занятой мной принципиальной позиции им приходилось просиживать на потолке в бездействии. Иной смельчак из дерзости или скуки начинал вдруг барражировать в противной близости возле уха, чего я терпеть не могу. Я ловко выбрасывал руку на звук и стремительно схлопывал пальцы в кулак. Потенциальная жертва укоризненно облетала сработавший вхолостую капкан и, кажется, тяжело вздыхая, набирала высоту.

Так я и работал. Между двумя слоями раздражения - верхним и нижним. В таких условиях чего-нибудь эпохальное не напишешь, философский роман не осилишь. И потому я писал маленькие рассказики. Эту единственную форму еще хоть как-то терпели мыши и комары. И за это спасибо.

Две шляпы

У меня и у Юрки. Юркина велика ему - спер у отца. Моя мала - тоже от отца, но по наследству. Мы шагаем к пруду. У нас две удочки. Не какие-нибудь самодельные, а покупные, пластиковые, раздвижные. Телескопические, как говорят среди рыбаков.

Второй день, как погода установилась. И хотя облака тянут и тянут с севера, пышные облака, некоторые даже с обвисающей темной бахромой, дождь проливается не над нами.

- А если щука? Выдержит леска? Ох, надо было вершу взять... А ты чего больше любишь: мороженое или арбуз? Только, чур, одно! - без перерыва выпаливает Юрка. И тут же сам отвечает: - пол-арбуза и полмороженого.

- Вот так одно, - говорю я.

- А сколько же? Пол и половинка. А ты больше всего чего любишь: щуку или мед? Только, чур, одно!

И т. д. Так мы доходим до пруда. Поверхность его покрыта расходящимися кругами - играет рыба...

Юрка таскает одну за другой. Таскает "силявок", как он их называет. У меня дело не клеится. Я внутренне злюсь - на себя, на рыбу, на Юрку, который нет-нет, да подденет:

- Ты, что ли, никогда рыбу не ловил?

Ловит он лихо, необъяснимо. Не глядя на поплавок, сам отдает себе команду: "Готовсь!"- и дергает.

Но вот у него запутывается леска. Ему никак с ней не сладить - мал еще. Или хитрит.

- Лай пока твоей половлю, - просит он. - Я твоей еще не пробовал.

Делать нечего. Я отдаю ему мою удочку, втайне надеясь, что ему не повезет, а мне потом удастся неудачи свои свалить на несчастливую удочку.

Но пока я вожусь с хитрыми узлами, Юрка вытаскивает еще пару силявок. Я молча отдаю ему исправленную снасть.

- У тебя тоже хорошая удочка, говорит он. - А ты чего больше любишь: рисовать или рыбу ловить? Только, чур, одно!

Мы опять забрасываем удочки. Дело к вечеру. Рыба разыгралась. Но только не у моего крючка. Что за напасть?

И тут... Щука! Здоровенная! Нет, не клюнула. А ударила хвостом между нашими поплавками, будто кирпич в воду бросили.

Юрка от неожиданности выпустил удочку. Тут же дернулся за ней. И уже упала у него с головы шляпа. Прямо в воду. Он потянулся за ней. Выпустил удочку. Прямо как в цирке. Но нам не до смеха. Видя Юркино отчаянное положение, я протянул руку за проплывающей мимо шляпой и... соскользнул с глинистого берега в воду, по колено. Но шляпу успел схватить.