Испанские инквизиторы, которых Торквемада, назначенный помощником кардинала Испании Мендосы, избрал для служения Святой палате, были не все «торквемадами», но большинство из них являлись людьми исключительного коварства и обезоруживающей простоты. Они не просили для себя ничего, кроме признания их священными божьими дознавателями, обладающими абсолютной властью над жизнью и сознанием всех людей, живущих в пределах Испании, – живых или мертвых, ибо умершие регулярно обвинялись, подвергались суду, осуждались и соответствующим образом обесчещивались посредством канонических ритуалов инквизиции. Неумолимое стремление к цели и человеческие желания, непоколебимые, как каменные контрфорсы собора, скрывались в этих инквизиторах под обличьем искренности, развращенной до фанатизма главным образом потому, что сама эпоха являлась фанатичной и развращенной, и потому, что в пьянящей власти, которую церковники обычно стремились узурпировать, они были такими же неумеренными, как пьяницы. Преданность инквизиторов являлась таковой, что если она и не могла сдвинуть горы, то никогда не позволяла им отступать от пыток и сожжения целых сообществ предполагаемых еретиков. Подобно завоевателю у Тацита, который «создал пустыню и назвал ее миром», они создали жестокое царство террора и назвали его возрождением веры. Испания сегодня страдает от долго сдерживаемого контртеррора – спровоцированного Торквемадой, его ставленниками и подражателями, – проявляющегося в каждом массовом нападении на власти и средства информации, на богатства и собственность церкви.

Летописи инквизиции запутаны из-за вульгарных оправданий ее слуг или почитателей и дикой враждебности тех, кто считал ее целиком и полностью подлой и злобной. Ничто из того, что совершается людьми личной порядочности, не может быть абсолютно мерзким. На самом деле, инквизиция была, как и ее агенты, обманчиво искренней и добродетельной. Но есть что-то раздражающее и парадоксальное в проявлении «секретной службой» этой искренности и добродетельности. Лежащая в основе теория процедуры, делавшая Святую палату скорее адской, чем святой, была столь же прямолинейной и жестокой, как военное положение. Если мы заставим нацию стать доносчиком, решили пытливые монахи, и если мы окажем доверие каждому тривиальному доносу, и если, подвергнув обвиняемых изнурительным и регулярно повторяющимся пыткам, мы примем их «добровольные» признания, то от нас не ускользнут многие из тех, кто повинен в ереси.

Такова была на самом деле святая истина. Но конечным результатом стали тысячи замученных подозреваемых, признавшихся в преступлениях против ортодоксальности, которым не хватало ума, чтобы ее понять, за что им надлежало получить суровый урок. И вряд ли менее ужасным результатом было то, что многие тысячи порочных или запуганных мужчин, женщин и даже детей превратились в шпионов и информаторов, доносивших на своих собственных родственников и знакомых – или даже из зависти или злобы на соседа или высшего по положению – ради самозащиты перед Святой палатой, передавая тайную информацию, свидетельствующую против церкви. Такая система разведки и шпионажа не делает чести ни Святой палате, ни церкви, предоставившей ей как власть, так и руководителей. Эта система была столь же проста в управлении, как и древние санитарные меры предосторожности, которые стремились задержать эпидемию у ворот дворцов, сжигая зараженные лачуги бедняков.

В своей пыточной практике и коварных допросах испанская инквизиция прибегала к любым оправданиям, какие только могут найти добросовестные фанатики для преступлений и ухищрений. Цель – вера в Бога – всегда оправдывала средства, доводящие до совершенства все известные формы языческого садизма и пыточного мастерства. Пытка сама по себе никогда не считалась формой наказания. Не считалось судебной ошибкой, если какой-нибудь упрямец умирал от чрезмерного растяжения, вывиха или удушья прежде, чем ему был вынесен законный смертный приговор. Пытки бесстыдным образом применялись к жертвам, которым больше не в чем было признаться и которые поспешно отключали свой разум и добровольно признавались в самых тяжких грехах. Тем не менее их подвергали пыткам, поскольку они не смогли обвинить в преступлении других. Страдание, как выяснилось, стимулировало память – или воображение. Еще одной клерикальной уловкой старой школы было обещание какой-нибудь пронзительно кричащей жертве Божьей милости в обмен на признание вины. Стоило несчастному заговорить, и обещанная «милость» осуществлялась в виде его быстрой казни, без дальнейших пыток.

История Торквемады, по словам Прескотта, «может считаться доказательством того, что из всех человеческих моральных недостатков нет ничего более вредного для общества, чем фанатизм». Доминиканцы, по образу Торквемады, возможно, были из тех бродячих фанатиков, которые в 1342 году всерьез проповедовали, будто черная смерть обрушилась на землю по той причине, что она дала приют евреям. Но как только этих беспощадных черных братьев привлекли к священной работе инквизиции, они сделались еще большими католиками и принялись притеснять всех подряд. Возбуждались дела, угрожавшие жизни и имуществу наиболее важных среди испанцев людей. Одним из них оказался вице-канцлер Арагона Алонсо де Кабальериа, высокопоставленный член совета, созванного Торквемадой, дабы обсудить детали введения Святой палаты в Арагоне. Еще одним вельможей, с кем жестоко расправились, стал дон Хайме Наваррский, которого называли инфантом Наваррским или инфантом Тудельским. Он был сыном королевы Наварры и племянником короля Испании.

Некий беглец от инквизиции прибыл в Туделу в Наварре и нашел там убежище «на несколько дней», пока ему не удалось бежать во Францию. Шпионы инквизиторов донесли об этом акте гостеприимства и милосердия, после чего Святая палата осмелилась арестовать инфанта Хайме в самой столице независимого королевства его матери. Доставив в Сарагосу, инфанта бросили в тюрьму, затем подвергли епитимье, когда два священника бичевали его во время процессии вокруг церкви в присутствии его незаконнорожденного кузена Альфонсо Арагонского, ставшего архиепископом в возрасте семнадцати лет. Чтобы еще больше унизить инфанта Наваррского, его заставили, словно кающегося грешника, стоять со свечой в руке на виду у всего народа во время торжественной мессы. Только так он мог избавиться от порицания священнослужителей.

Однако Алонсо де Кабальериа выделяется не как наследный принц, а как один из немногих людей своего времени, которые бросили вызов инквизиции, но все же выжили и добились процветания. Алонсо пользовался большим уважением короля и был человеком выдающихся достоинств и мужества. Когда Святая палата, действуя, как обычно, на основании доносов анонимных осведомителей, арестовала его по обвинению в укрывательстве беглецов, а также по подозрению в том, что он сам был иудаистом, Кабальериа решительно отказался признать юрисдикцию церковного суда или власть Торквемады. Перешагнув через их изумленные тонзуры, он обратился напрямую к папе и даже подал святому отцу безбоязненную жалобу на инквизиторов.

И небеса не рухнули на землю, хотя многие добрые люди тревожно поглядывали на них. Отважный и дерзкий вице-канцлер был сыном богатого еврейского аристократа, который, приняв крещение, сменил свое имя с Бонафоса на Кабальериа. Личность обвиняемого и сила его убеждений побудили папу Иннокентия VIII в памятный день, 28 августа 1488 года, издать указ, запрещающий инквизиции продолжать преследование Кабальериа. Солнце по-прежнему всходило на востоке и садилось на западе, но перед раздраженными глазами брата Томаса Торквемады плясали черные пятна. Он решился отвергнуть решение папы, заявляя, что голословные утверждения показали несостоятельность обращения Кабальериа к Риму. Папа, однако, был настроен показать, кто тут главный, и 20 октября протокол дела против вице-канцлера передали в Ватикан, где преследование Кабальериа было предано архивариусами тихому забвению. Алонсо де Кабальериа продолжал жить, чтобы добиться многих почестей и подняться в ранге вплоть до главного судьи Арагона.