Слух о братских могилах зародился из-за того, что кто-то сумел подглядеть как на могильных плитах выбивали сразу несколько номеров. И этот кто-то трактовал эту информацию по своему.

Морозный ветер без конца гулял вдоль симметричных каменных плит, обтачивая их до кривизны. Единственное, что оставалось неповрежденным стихией — это таинственные числа, которыми подписывали могилы. Никому не было известно, правда, кому нужны эти «подписи» для могил, которые все равно никто не навещал.

Никто особо и не ломал голову в догадках.

Смерть сына Крауча кое-что исправила в порядке жизни оставшихся в живых остальных, скелету подобных, заключенных.

Еду приносили теперь ровно три раза в день, вместо прежних двух. Порции увеличили раза в два. Иногда пищу насыпали с горкой.

На завтрак подавали прежнюю тарелку овсяных комков серого цвета, на вкус напоминающих переваренную кашу. На обед — похлебку с слипшейся шаром крупой, небольшими кусками мяса и куском засохшего хлеба, которым можно было бы забивать гвозди или создавать новые трещины на тюремных стенах. По вечерам прибавился повторный кусок хлеба и стакан кипятка. Это можно было назвать своеобразным десертом вместо полноценного ужина. По выходным за хорошее поведение (как про себя называла это Беллатриса) к ужину подавали еще крупно нашинкованную капусту, кислую настолько, что она щурилась, стоило только ее проглотить. Все это приносили заключенным, когда в тюрьме близился час сна.

Не сказать все-таки, что от этого расширившегося рациона заключенные начали жить беззаботно. Страшные штормы, бушевавшие над тюрьмой, не утихали и становились с каждым днем все сильнее.

Каждый год это повторялось и кажется, с каждым годом становилось все холоднее и холоднее в то время, когда в обычном мире начиналась зима.

В Азкабане всегда было холодно, ветер мог утихнуть лишь на пару дней, которые казались заключенным минутным мгновением. Зима была здесь вечной. Аномальной зимой. Ничего кроме душащих морозом ветров тут обычно не случалось. Ни воздушных красивых хлопьев снега, ни кружащейся в танце вьюги, ничего. Лишь только холодные, маленькие градины выпадали из свинцовых туч и ударялись о стены тюрьмы, о решетки и о головы несчастных, спавших в камерах. Ничто не спасало их от холода — ни тонкие, разорванные одеяла, накрывшись по самые уши которыми они пытались заснуть, вжимаясь в свои трещавшие койки. Ни их сношенные мантии. Ни кипяток, который им подавали на ужин с хлебом.

Градины губили здоровье многих людей, бессонница и страх смерти приближали к кончине, а когда скрипучие морозы достигали критической минусовой отметки, смертность возрастала в разы. Одичалое кладбище в Азкабане пополнялось телами тех жертв зимы, чью память на свободе никто не почтил.

К тому же еда, которая была ужасной и скудной, с каждым днем становилась все противнее. Похлебка без тонкой ледяной корочки уже была пределом мечтаний. Это помогало Дементорам забирать души заключенных скорее. Ибо каждый раз, когда они видели свой обед их надежды разбивались об острую, как скалы тюрьмы реальность. Мучительные грезы губили их разум, мешали спать и есть, мирно доживать. Душа, иссохшая душа морщась и загнивая от ужаса, сгущавшихся с каждым днем страшных красок тюрьмы, покидала тело навсегда.

То же самое происходило сейчас и с Беллой. Она не замечала этого страшного процесса в своей собственной душе, она замечала, как гибнет лишь только телесно, потому как к отчаянию она привыкла уже давно, еще до тюрьмы.

Размачивая твердый как кирпич хлеб в ледяной воде, она кусала нижнюю губу от голода, посасывала свисавшую с ее головы серую прядь волос. Она отпустила ломтик хлеба в стакан и спрятала замерзшие руки в карманы мантии. Пальцы инстинктивно прижимались к источнику слабого тепла и она едва смогла заставить себя вынуть их из кармана, чтобы схватить хлеб, попить водички и упасть на койку в усталости.

Капусту на этой неделе ей подавать не стали.

Она извлекла из кружки размякшую жижу, бывшую хлебом и пожевала передними зубами, единственными, которые не болели у нее при еде. Однако, с голода забывая контролировать свою челюсть, она спровоцировала очередное кровотечение.

Сплюнув на пол содержимое своего ужина, от которого у нее помутнело в глазах и закружилась голова, Беллатриса упала на пол, подавившись кровавой слюной. Грудь разрывала колющая, пронзительная боль и она, задыхаясь, схватилась за нее, стараясь вдыхать осторожно, но даже легкий вдох дробил ее грудь. И, видимо, она позволила себе слишком многое, слишком многое позволила своей слабости. Другие заключенные возмущенно застучали по стенам, услышав ее затихавший с каждой секундой слабый кашель. Помутневший ее взгляд уловил то, как исчезла скудная еда, из-за которой она сейчас умирала на полу. Единственное, о чем она подумала, что она так и не успела поужинать… или пообедать, позавтракать. Неважно. Не смогла утолить свой зверский голод, который рвал ее на части.

Когда ей стало чуточку легче, она взобралась на свою койку и закрыла глаза, понимая, что сегодня у нее не хватит сил, чтобы заняться своим привычным делом. Руки были слишком слабы, чтобы отметить очередной день пребывания в тюрьме, взобраться на спинку койки, чтобы наблюдать за морем. Поэтому она, закрыв глаза, просто лежала на постели и, слабо вздыхая, вспоминала, стыдливо, вчерашнюю неудачную попытку побега из тюрьмы.

Вчера она стояла, опираясь на железную спинку койки и, схватившись костлявыми пальцами за решетку, смотрела на небо, по которому ползла всего лишь одна жирная, черная туча. Море слабо плескалось, почти не ударяясь об острые скалы берега, и этот непривычный пейзаж вызывал у Беллы на краткий миг странное чувство умиротворения. Однако внезапный скрип решетки, которая закрывала ее камеру, вернул Беллу в реальность, и она спрыгнула со своего места, упала плашмя на кровать как будто бы она так и пролежала все это время.

Дементор, распахнув ее решетку, протиснулся в камеру, держа в своих костлявых пальцах поднос с едой. Взгляд Беллы был прикован к темной фигуре, она внимательно смотрела, словно хищник, готовящийся к броску, за ее движениями. И как только поднос с грохотом опустился на каменный пол, она подскочила с места и сорвалась к выходу, вырвалась за решетку и помчалась, куда глаза глядят. Ее гнало вперед какое-то чувство, похожее на страх. Она не видела куда мчится, темные стены плыли перед ней, а лица за решетками камер были одинаковыми. Она сворачивала в какие-то коридоры, мчалась по туннелям, лестницам, слыша, как стража гонится за ней. Белла не могла даже понять, куда движется и что ей делать. Она не видела ни одного знакомого туннеля, ни одного знакомого поворота в этой пожирающей все темноте тюрьмы.

Очень скоро она выбилась из сил и споткнувшись упала на колени перед темной фигурой Дементора, который показался из очередного, неизвестного ей коридора. Вскоре к нему подоспел и еще один.

Дементоры смыкались вокруг нее плотным кольцом, грозно прижимая ее к стенке. Она зажала губы, чтобы не заскулить как побитая. В ней вскрылись раны воспоминаний о прошлом в темной камере. Безликие Дементоры не отвечали на ее мольбы словами. Чувство безысходности поймало ее на цепь, появившуюся непонятно откуда и больше она не смогла пошевелится.

Те эмоции, которые заставили ее выскочить из камеры и бежать, окончательно затаились в ней, и Белла поникла на полу, последнее что услышав, так это протяжный собачий лай, раздававшийся непонятно откуда.

Она и сейчас его слышала, разглядывая стену, на которой были выцарапаны странные символы, смутно напоминавшие буквы «М» и «П», которые она вычертила на стене, очнувшись после побега в своей камере. Тогда она, глотая соленые слезы, первый раз осознала, что эта попытка сбежать не могла не закончится провалом.

Пес в одной из тюремных камер ворчливо пролаял что-то на своем языке. В общем-то, Беллатриса уже не удивлялась собачьему лаю в Азкабане. Но все же она не могла понять, за что могли посадить в тюрьму такое верное животное как собака.