Мама приходила поздно, на закате. К ее приходу я уже должна была встретить из стада нашу корову Зорьку, накопать картошку и сварить ее в чугунке. Чаще всего я варила картошку в «мундире», потому, что это проще, да и шкурка тоньше очищалась. Мама доила корову, и мы ужинали картошкой с овощами, парным молоком.

В деревне, с весны и до глубокой осени, нет выходных. Посев и посадки, полив и уход весной и летом, а осенью самая горячая пора – заготовки. Необходимо все, на огороде и полях, убрать во время и сохранить на зиму. Да и зимой в домашнем хозяйстве с животными хватает работы. Начинаются отелы коров, кормление животных, уборка за скотиной, вывоз навоза на поля, уборка снега и его вывоз на поля и огороды, чтобы весенней порой земля больше пропиталась влагой, для лучших всходов будущего урожая.

Все школьники всю осень работали на колхозных полях по 4–5 часов ежедневно. Собирали огурцы, убирали капусту и брюкву, копали картошку, а позже – собирали пшеничные колоски на поле, которые остались после уборки. Завязывали фартуки на поясе «мешочком» и складывали туда колоски с земли, проходя цепочкой от одного края поля до другого. Позже сдавали их по весу приемщику, а он записывал в отдельную тетрадь кто и сколько собрал. Кто собрал больше – хвалили, ну, а кто собрал мало – ругали за нерасторопность.

В первый класс я пошла только осенью первого года войны, когда мне уже исполнилось девять лет. Мою первую учительницу звали Марья Ивановна. Она приехала в нашу деревню из города, по направлению, еще до войны. Учила она все классы начальной школы одна. Первый и второй класс учились вместе, третий и четвертый – тоже. Тетради, ручки взять было негде. Вначале писали тем, что было: огрызками карандашей на оберточной бумаге, но позже и карандаши и бумага закончились. Марья Ивановна поехала в районный центр и привезла стопки газет. Старых газет. Откуда она их взяла было непонятно, но мы стали писать на этих газетах, стараясь попасть между печатных строк. Чернил тоже не было. Разводили густо сажу водой, собранную из печки, а писали заточенными палочками, макая их в эту сажу, как в чернила. Написанное все ужасно расплывалось и утром я сама не могла разобрать какую букву, или слово, я вчера вечером здесь понаписала.

Марья Ивановна была доброй. Она часто хвалила нас: кого за правильно написанное слово, кого за правильно прочитанное предложение. За детские шалости ругала редко. Да и шалостей у нас было не так много. Иногда мальчишки дернут за косичку или снежками все друг друга обкидают в школьном дворе. Одежда была плохонькая, да и в школе было холодно. Отапливали школу печкой, а дрова экономили, потому, что зимой в тайгу на заготовку идти было некому – мужиков то нет. Поэтому, чтобы согреться, на переменке старались попрыгать и побегать по коридору, поиграть в догонялки.

Хуже всего приходилось многодетным семьям. Отец – кормилец на фронте, мать одна с детьми, а ведь в семьях было и по пять, шесть, семь детей, мал-мала меньше. Хорошо, когда есть большая и дружная родня, где есть бабки, дедки, тетки, которые все равно помогут в трудное время. Но и по-соседски все же помогали и выручали друг друга всегда. Не помню, чтобы в эти тяжелые годы, в деревне кого-то оставили в беде: в болезни или в горе. Старались помочь по-соседски, кто чем мог, потому что знали – завтра ЭТО может быть у меня и тогда без людей, без их помощи, мне трудно будет пережить.

Стали приходить первые похоронки. Это было страшно! Все ждали почтальонку. Она была одна на два села и приходила в нашу деревню два раза в неделю. Когда она шла по улице, все смотрели из окошек: к кому свернет? Вот зашла в избу, вышла спокойно, во дворе тишина, значит все нормально, принесла хорошее письмо. Если она выходит очень быстро и вслед слышен женский крик, то беда пришла в дом – похоронка. Соседки спешат туда, пожалеть, посочувствовать, поплакать вместе и помолиться про себя, о том, чтобы такое горе миновало тебя, твой дом.

За одной партой со мной сидел мальчик из многодетной семьи, звали его Степка. Детей в их семье было пятеро. Они уже успели получить похоронку на отца, который погиб на третий месяц войны. Жили они бедно. Степка донашивал одежду за двумя старшими братьями. Был он высокий, светлый и такой худой, что создавалось впечатление, что он очень болен. На самом деле все мужики в их семье были высокие и худые: и дед, и отец, и дядьки, и их сыновья. На деревне их называли «журавли». В разговоре, когда спрашивали, допустим, чей Ванька, отвечали: «Журавлей» и сразу было всем понятно о каком Ваньке идет речь.

Степка приходил в школу в одной старенькой чистой, но застиранной и полинявшей рубашке. Пиджака или кофты у него не было, а так как в школе было совсем не жарко, то он всегда мерз. Он сидел рядом со мной, и я чувствовала, как он дрожит. Он дрожал так сильно, что парта, за которой мы сидели, тоже дрожала. Даже зубы его слегка постукивали. Мне было его очень жаль. Бабушка дала мне в школу надевать большую клетчатую шерстяную шаль или, как называла ее бабушка, шалюшку. Шалюшка закрывала мне спину и руки полностью, а по бокам еще свешивались мягкие кисточки, которые можно было положить на сиденье парты и сесть на них. Так было тепло и уютно, как в коконе. Писать, конечно, было не очень удобно, но много и не писали, просто писать было не на чем.

Марья Ивановна читала нам сама, читали мы по очереди отрывки из ее книги. И вот сижу я в своем коконе, а рядом дрожит Степка. И так мне жалко стало его, что я потихоньку подвинулась к нему, подняла одну руку, закутанную в шаль, и прошептала: «Лезь под шаль». Степка удивленно посмотрел на меня и быстро юркнул мне под руку, натянув конец шали на свои худые плечики. Мы тесно прижались друг к другу. И стало нам обоим как то очень приятно находиться под этим толстым клетчатым укрытием, словно мы стали близкими и родными. Мы ни о чем не разговаривали. Мы слушали Марью Ивановну и тихо сидели, как две птички в маленьком и теплом гнездышке. Даже захотелось закрыть глазки и сладко уснуть.

Наше уютное и теплое уединение закончилось, когда Марья Ивановна, глядя на нас строго, громко и на весь класс сказала: «Люба, ты чего там обнимаешь Степана? Не рано ли вам еще этим заниматься?»

Меня словно окатило ледяной водой! Я резко сдернула шаль со спины Степки, быстро закуталась сама и отодвинулась на самый край парты. Щеки и уши у меня горели огнем. Мне было стыдно, но я не понимала за что и почему. Мне ведь просто было очень жалко Степку, и я хотела сделать так, чтобы ему было чуточку лучше, чуточку теплее.

Не знаю права была моя учительница тогда, когда резко и прилюдно оборвала детскую ниточку единения, ниточку деткой жалости…

Не берусь судить даже сейчас. Но в своей взрослой жизни я уже больше никогда не могла из жалости, безоглядно и открыто, проявлять свои чувства нежности и сострадания к другому человеку.

Война громыхала далеко от нас, но мы жили только одной мыслью о скорейшем ее завершении, о нашей Победе. «Все – для фронта, все – для Победы!» под этим девизом жил и трудился весь тыл страны. Четыре весны, лета и осени на колхозных полях, с зари до зари, работали женщины и подростки. Без отдыха. Без отпусков. Без отгулов. Без права болеть.

После уборки урожая с полей и заготовок кормов, когда, не глядя на календарные дни, придет зима, у всех сельчан наступала короткая «передышка». В это время, по снежной дороге на застывшей реке, на санях, выезжали на заготовку дров, работали на ферме, занимались домашним хозяйством.

Женщины собирались после дойки коров, к вечеру, по нескольку человек в одну избу и пряли овечью шерсть, заготовленную на летней стрижке. Пряли на ножных самопрялках и ручных веретенцах. Электричества не было. Если был керосин, то зажигали лампу, а то просто – лучину, смоляную щепу, плохо освещающую и сильно чадящую. Печь старались топить вечером, а дверцу не закрывали, чтобы было светлее в кухне, где и располагались для работы. Самопрялки тихо жужжали, когда пряхи качали ее колесо ногой, а тонкая ниточка тянулась с кудели на веретенце, сматываясь в клубок. Когда вся заготовленная шерсть была спрядена в клубки, начинали вязать носки и варежки для солдат на фронте. Варежки вязали с большим и указательным пальцам отдельно, чтобы было удобно стрелять. Собирали посылки своим родным и просто – на фронт.