Отец едва не рассмеялся. Полицейский взял дубинку, размахнулся и треснул его по башке.

Отец упал.

Полицейский наклонился к самому его лицу и процедил:

– Мой босс просил передать: упаси тебя бог еще хоть раз огорчить белую женщину. Понял?

Прежние папины враги были сплошь мелюзга. Тогда он этого не понимал. Они решали вопросы силой, пускали в ход ножи и кулаки, а если противник не поднимался, чтобы продолжить драку, считали, что победили. Этот новый враг знал: лучшее оружие – закон.

Помню, как впервые переступил порог монастыря Святого Сердца.

И очутился в раю. Газоны, насколько хватало глаз. Армия садовников. Красные черепичные крыши. Часовня. Высокие сильные деревья. Я никогда такого не видел. Я словно перенесся в другую страну.

Единственным признаком того, что я по-прежнему в Индии, были девочки, дочери нашей элиты, получавшие здесь хорошее западное образование, чтобы потом уехать и начисто забыть о прошлом.

В тот день, как и во все последующие, они обращали на меня внимание, лишь когда хотели посмеяться. Я чувствовал себя невидимкой. Я вынужден был сторониться их в коридорах, юркать в классы, отпрыгивать на газон, чтобы меня не толкнули. Клэр показала мне школу, провела по кабинетам, учительницы натянуто улыбались, но за спиной тоже посмеивались надо мной.

Впрочем, кое-кто из девчонок на меня смотрел – из благотворительных классов, дочки далитов, которые приняли христианство, чтобы бесплатно устроить детей в школу и перебраться с нижней ступени одной кастовой системы на нижнюю ступень другой.

Я подмечал детали. Никаких бетонных строений. Все из дерева, но не нашего, индийского, дешевого, рассчитанного от силы года на два. Это отличалось. Дерево для дочерей европейцев – «Девятнадцатый век», – сказала мне Клэр, монастырь строили на деньги французского коммерсанта, торговавшего ситцем и слоновой костью.

Обслуга – садовники, уборщики – открыто таращилась на меня. Они чуяли, что мне здесь не место, что монахиня не должна водить меня за руку, баловать, воспитывать, учить. Они догадывались, что я такой же, как они.

На вторую неделю я заявился один, без Клэр. И, как дурак, гордо вошел в ворота.

Чья-то рука преградила мне путь.

Верзила с глазками-бусинками оттащил меня в сторонку, тут же, у ворот школы.

– Проверка! – рассмеялся он. – Никакой грязи!

Я растерялся. У меня задрожала губа.

Он покачал головой – вот же парень бестолочь! – велел вытянуть руки и показать ладони.

Я стоял, как машина в пробке, солнце обжигало мне шею, припекало спину, мимо меня по улице шли мальчики и мужчины, глазели на странный ритуал у ворот белого человека.

Охранник докрасна растер мою кожу и рассмеялся.

– Думал, вдруг сверху ты смуглый, а дальше белый.

И это было только начало, хотя тогда я этого и не знал.

Люди шептались. Ненависть ко мне крепла.

– Что здесь делает этот оборвыш? – удивлялся садовник.

– Только школу собой поганит, – почесывая задницу, добавлял повар.

– Ох уж эти чокнутые гора, воображают, будто могут переделать Индию, – говорил электрик.

Дирижировал сплетнями против меня человек по имени Дхарам Лал, помощник казначея.

Сам казначей был почтенным монахом лет семидесяти с небольшим, который дни напролет возился в саду, пичкал детей карамельками и разгадывал кроссворды. За финансы отвечал Дхарам Лал, он же нанимал и увольнял сотрудников. В школе он был самым влиятельным индусом, и он меня ненавидел. Все как всегда, правда, друзья?

Он мне до сих пор снится в кошмарах, эти его рваные усищи, точно зубцы ножовки.

С первого же взгляда на него я просек, что ему жилось нелегко. Дхарам Лал поднялся из грязи в мир, где можно носить белые рубашки и заниматься умственным трудом в удобном кабинете с кондиционером. Он сам всего добился. Я сразу же это понял. Мне не нужно было объяснять. И гадать, что к чему. Понял, и точка.

Где-то через месяц после того, как я начал учиться в школе Святого Сердца, он пришел в крохотную келью Клэр, когда наш с ней урок подходил к концу. Постучал в дверь, причем громко, ворвался, не дожидаясь ответа, и молча уставился на нас недобрым взглядом. Клэр и бровью не повела: она просто игнорировала его, и мне ничего не оставалось, как проговаривать английские слова, хотя я и посматривал между делом на Дхарама Лала.

– Значит, это и есть тот самый мальчик? – спросил он наконец. Я позволил себе смерить его взглядом. Руки у него были в шрамах, как у моего отца: грубые, мозолистые, натруженные. Этим рукам приходилось немало работать, равно как и моим. Теперь у меня руки мягкие. Я почти забыл себя прежнего.

– Поздоровайся, Рамеш, – сказала Клэр.

– Здравствуйте, сэр, – произнес я, потому что образованный человек должен вести себя вежливо даже с теми, кто его ненавидит. Ох уж эти европейцы с их моралью!

Лал прошелся по келье, точно явился с проверкой: скользнул взглядом по думочкам с кружевной каймой, по кисейным занавескам, по иконке святой Бернадетты[98], портретам Ганди и принцессы Дианы. И все это ему явно не нравилось.

– Вы полагаете, это разумно, сестра?

– Что вы имеете в виду? – уточнила Клэр.

– Люди болтают всякое.

– Так велите им замолчать, – ответила Клэр и снова уткнулась в английскую грамматику.

Она не обращала внимания ни на его блуждания, ни на то, что ему отчаянно хотелось добавить что-то еще. Многие мужчины в нашей культуре стремятся быть немногословными, теми, к кому прислушиваются без возражений; вот и Дхарам Лал боролся с желанием вставить слово, стараясь сохранять спокойствие, чтобы все видели: он смертельно опасен (хотя это вовсе не то же самое, что и уверенность в собственном авторитете). Он сердито взглянул на меня, обвел глазами белые стены кельи, чтобы проверить, не вытер ли я штукатурку, и ушел.

Эти три года ежедневных уроков, с одиннадцати до двух, стали самым счастливым временем моей жизни. Соседские дети проводили время иначе: они прыгали в мусорных лужах, попадали под поезда. Я же учился. История, английский, математика, физика, стихосложение. Мы с Клэр в ее келье, пропахшей ветивером, камфорой и сандалом, она не сводит с меня глаз, точно во мне – вся ее жизнь.

Теперь, когда я возвращался к лотку, отец меня почти не бил. Он не выпускал из рук медный котелок. Все чаще приводил домой женщин, застенчивых пышечек без гроша за душой, толпившихся у стоянок такси, где их ухажеры (и по совместительству сутенеры) зорко следили за каждой купюрой, попадавшей к ним в руки – похоже, в наши дни мужчины ничем другим и не занимаются. Отец проводил время с женщинами в ярких сари, расстегнуть крючки на которых была пара пустяков, женщинами с рубиново-красными губами и заплывшими талиями, женщинами, чьи соблазнительные улыбки, стоило мужчине отвернуться, сменялись насмешливой гримасой – да и кто их станет винить?

Практически каждый вечер он с превеликим удовольствием выгонял меня на крышу, даже если был один, без женщины.

– Иди занимайся, – говорил он и, дав десять секунд на сборы, вышвыривал меня с учебниками и тетрадками за дверь.

С покупателями папа стал еще словоохотливее. Обычно торговцы чаем не расспрашивают клиентов о кузенах, кузинах, любовницах, детях и прочих подробностях жизни. Им нужно лишь поскорее подать горячий крепкий сладкий чай, ну, может, поболтать о спорте и о том, что все политики берут взятки. Теперь же все изменилось: папа целиком запоминал биографии клиентов. Помнил даже, как зовут кинолога, который занимается с собакой чьей-то троюродной сестры. Когда клиент уходил, свет в отцовских глазах гас, будто храмовая статуя богини, ожив на миг, опять превращалась в мертвый камень. Этот его интерес к чужим людям отчего-то наводил на меня тоску.

На меня он даже не смотрел. Наверное, общение с Клэр сделало меня сентиментальным. Мне очень хотелось, чтобы отец хоть мельком, хоть краем глаза взглянул на меня, заметил, пусть даже исключительно чтобы продемонстрировать, как мало я для него значу, дать понять, что ему и без меня есть чем заняться, я – лишь ничтожная часть его жизни, и он совсем по мне не скучает. Но отец в кои-то веки хранил спокойствие.